Собрание сочинений в девяти томах. Том 1. Рассказы и сказки.

— Госссподи! Идите, вам говорят. Просто к Лильке с фронта жених приехал, и она в своей комнате дает спектакль безумной страсти.

Я боком вхожу в столовую, где Верочкина мама накалывает на коленкоровый манекен с дамской грудью, но без зада, куски синей материи. Манекен шатается на своей единственной ноге. На столе разложены модные журналы, выкройки, кружева, насыпаны булавки. По всей комнате валяются походные офицерские вещи, — но всей вероятности, имущество Лилькиного жениха.

— В отпуск приехал? — шепотом спрашиваю я Верочку.

Она отрицательно мотает головой.

— Ранен? В командировке?

— Землячки выперли из батареи. Насилу ноги унес, — тихо сообщает Верочка. — На какой-то станции отобрали оружие. Ужас!

— Вот видите, а вы говорите — фронт.

— Это вы говорите. А я ничего не говорю.

— Кто пришел? Monsieur Петров? — спрашивает Верочкина мама, не оборачиваясь.

— Так точно.

Я ловлю ее маленькую сухую ручку, от которой тоже пахнет валерьянкой.

В соседней комнате слышится неопределенная возня, и томный, умирающий голос Лильки произносит сквозь нос, заросший полипами:

— Волотя, тайте же мне воты.

Появляется Верочка уже без стакана, так сказать, с развязанными руками, и, делая мне красноречивые жесты за спиной матери, говорит:

— Ну что ж, пошли?

— Куда это? — спрашивает строго maman.

— Гулять.

— В такое время?

— А что? Время самое подходящее.

— Не дерзи.

— Я не дерзю. То есть не держу.

— Попридержи свой язычок. Ты уроки сделала?

— Госссподи!

— Что госссподи? Госссподи сделала или госссподи не сделала?

— Ну сделала и сделала.

— А по моим наблюдениям, ты ничего не делала.

Верочка вспыхивает и вихрем летит куда-то в глубину квартиры и возвращается через две секунды, размахивая голубым дневником, откуда вылетает розовая промокашка с наклеенной картинкой: корзинка фиалок и два голубка — и долго зигзагами планирует по комнате. Верочка швыряет тетрадь на выкройки и быстро переворачивает страницы.

— Госсподи, вот люди! Не верят! На, смотри: вторник, двадцать второе ноября. Русский язык — повторить. История — повторить. Алгебра — не было преподавателя. Ну, и рукоделие. Убедилась? — И Верочка шумно захлопывает дневник.

— Ну иди, — говорит maman со вздохом. — Но когда же вы вернетесь?

— Через полчаса, — говорю я с легким полупоклоном.

— Не расписывайтесь за неграмотных, — говорит Верочка, обдавая меня презрительным взглядом. — То есть за грамотных. Лично я буду гулять, сколько захочу. А вы как знаете.

Я опять щелкаю шпорами и делаю полупоклон в сторону.

— Не извольте беспокоиться: через полчаса ровно будем дома.

— Посмотрим! — коротко бросает Верочка.

— Идите, — говорит maman, — только надень, Верочка, теплое пальто.

— Не хочу, мне не холодно.

— Тогда не пойдешь.

— Пойду.

— Или наденешь теплое пальто, или будешь сидеть дома.

— Но пойми же, мамочка, что это насилие над личностью.

— Как знаешь. Но я тебя не пущу.

Пожалуй, в виде протеста, Верочка осталась бы дома, но в окно виден противоположный корпус, весь белый от лунного света с синими, почти что черными, косыми тенями многочисленных балконов.

Ах, как сейчас волшебно на дворе!

Верочка покорно вздыхает и с видом жертвы, обреченной на заклание, всовывает руки в рукава легкой, душистой шубки, которую я ей подаю, нарочно становясь на носки, чтобы она помучилась.

— Скажите, разве это жизнь, а не прозябание? — говорит Верочка, глядя мне в лицо снизу вверх, когда мы спускаемся по лестнице, таинственно озаренной лунным светом. Я иронически смотрю на ее волосы, поднятые на затылке «а-ля директуар», и на легкие колечки волос на шее.

— Наоборот. В шубке вы будете прозябать гораздо меньше.

— Плохо.

— Что плохо?

— Острите плохо. За такие остроты вешают.

— Повесьте.

— Не могу.

— Почему?

— Жалко.

— Ага!

— А вы этим пользуетесь. Нечестно. Почему вы со мной не хотите говорить серьезно? Не удостаиваете? А то никак не разберешь, когда вы шутите, а когда нет.

— Хорошо.

— Что хорошо?

— Хорошо: будем говорить серьезно. Вы можете ответить мне на один вопрос? Только вполне откровенно.

— Могу, — еле дыша, говорит она и останавливается, повернув ко мне свою прелестную головку, прикрытую невесомым легким оренбургским платком. — Спрашивайте.

— Скажите мне...

— Что?

— Сколько будет А плюс В в квадрате?

Она ошеломлена.

— Вы что...

— Не знаете?

— Конечно, знаю. Но не скажу принципиально.

— Ладно. Поверим на слово. А в котором году был Первый Вселенский собор?

— В триста двадцать пятом, — бойко отвечает Верочка.

— Ага!

— Что ага?

— Говорю ага, — ехидно замечаю я. — Значит, вы только по алгебре принципиально не отвечаете?

— Больше с вами не разговариваю.

Молча мы выходим на улицу. Наши резкие черные тени быстро скользят по белому асфальту тротуара, как будто хотят убежать из-под наших ног. Я слушаю бренчанье своих шпор, и мне кажется, что и у Верочки тоже маленькие звонкие шпоры, и у очень редких прохожих шпоры, и даже у лошадей шпоры. Хотя мы вышли погулять, но почему-то спешим, как на пожар.

— Мы, собственно, куда так неудержимо стремимся? — спрашиваю я, продолжая быть ироничным.

— Увидите.