Собрание сочинений в четырех томах. Том 4.

Будущее этого театра в его прошлом. Художники, как их было принято называть, прямо начали с расцвета и, несмотря на известные неудачи, долгое время сохраняли свой театр цветущим. Канонизированность понятия «великое наследие» в данном случае имеет свой жизненный смысл. Было бы чудовищным преувеличением сказать, будто МХАТ в целом этого не понимает, или утратил связи с прошлым, или оно ему не дорого. Мне лишь кажется, что у какой–то части его работников притупилось чувство ответственности. Для этой части характерен поразительный снобизм.

Но это мои личные впечатления, а впечатления неустойчивы и односторонни.

Можно рассуждать и так, что МХАТ просто устарел. Он мощно и блистательно выразил свою эпоху, и все его художественные откровения, стиль, которым они выражались, словом, все его творчество, прошли с его эпохой. К тому же, никто не знает, какой театр основали бы Станиславский и Немирович — Данченко, если бы они жили в наше время. Но развейте глубже это соблазнительное положение, и вы неминуемо придете к другому, что все учение Станиславского, учение, признанное всем мировым сценическим искусством, тоже устарело. И настойчивые призывы Немировича — Данченко есть не что иное, как обветшалые догмы.

Неудачи соблазнительны, потому что люди склонны винить все что угодно в неудачах, только не самих себя… и пересматривать «всю существующую практику».

Наша советская культура тем богата и сильна, что она не порывала своих живых связей с прошлым и, руководствуясь основными ленинскими принципами, брала все лучшее из того, что создала культура прошлого. Разве МХАТ — не лучшее? Можно и пересматривать, если пересматривающие имеют что сказать и противопоставить тому учению, которое они считают старым. Но МХАТ, по–моему, и не собирается ничего пересматривать.

Нынешние трудности МХАТ мне представляются необходимыми и перспективными. Только следует иметь в виду, что перспектива не статична. Она может бесконечно отдаляться или приближаться, в зависимости от того, как ведем себя мы по отношению к самой перспективе. У нас есть дивная театральная молодежь. И как горько, что нынешнее руководство МХАТ не заметило, что в недрах его театра зарождался новый театр, буквально на глазах, когда его будущее ядро собиралось после работы по ночам в артистических уборных и репетировало будущий свой первый спектакль, не зная, где он будет поставлен. У нас есть изумительные постановщики, прекрасные артисты, но как натужно–медленно пополняется МХАТ свежими силами. Я не хочу никого обидеть, и все же следует сказать со всей определенностью о том, что МХАТ лично никому не принадлежит, по наследству не достался. МХАТ принадлежит нашей культуре, он дорог миллионам людей.

Нынешние трудности пройдут не сами по себе, конечно, и не без решающих и долгих усилий. Московский Художественный театр неминуемо останется сокровищницей нашей культуры

1962

Искать, мыслить, открывать

Внимание читателей думающих, которым никак не безразлично развитие родной литературы, должны привлечь два рассказа Василия Аксенова, напечатанные в седьмом номере «Нового мира». Называются они: «На полпути к луне» и «Папа, сложи!». И относятся к тому жанру литературы, в котором работали великие русские мастера слова.

Нельзя относить к этому жанру все, что пишется в форме рассказа. У нас писалось много рассказов, но читатели сразу услышали что–то чеховское в голосе молодого Сергея Антонова.

Что это было? Подражательность? Нет. Талант прежде всего. А потом мы уж разобрались, чем симпатичен нам этот талант, поняли его особенности и сказали себе, что Сергей Антонов продолжает тот самый жанр, о котором сказано выше. Продолжать жанр или, точнее, традицию — это широкое понятие. Смотреть мягко и несколько грустно на жизнь — не значит подражать Чехову. Все сказанное в полной степени относится и к двум рассказам Василия Аксенова.

Я взялся писать о них отнюдь не затем, чтобы «отметить» их появление, хоть они заслуживают того, чтобы быть отмеченными. Меня волнует главный вопрос нашей литературы — современность и ее герой. Меня, как известно, всю жизнь превозносит наша критика за пьесу «Поэма о топоре» и за ее героя Степашку–сталевара. Но откуда взялся Степашка? Из недр жизни. Он не имел никакой общественной номенклатуры, не был героем узаконенным, который должен пользоваться надлежащим почетом и уважением. Не был. Нет.

Я не такого высокого мнения об этом образе, чтобы ставить его в пример, но я знаю, как автор, что это лицо было каким–то открытием, на которое мне никто не указывал и не требовал, чтобы именно его–то я и «отобразил».

Вот этот момент меня больше всего и волнует. Открытие от иллюстрации отличается просто. Все что–то видели и не заметили. А художник увидел и заметил. Это открытие. Все видели и заметили. И художник тоже вместе с ними заметил. Это иллюстрация.