Собрание сочинений в четырех томах. 4 том.

Светло-табачный молодой человек ему сразу не понравился. «Коммивояжер какой-то! Франт! Хлыщ!» — неприязненно подумал он, разглядев не только «искру» в галстуке, но и кокетливый джемпер вод пиджаком.

— Да, кочегарка! — пофыркивая, согласился черноглазый. — А вам доводилось когда-либо плавать на пароходе? — неожиданно спросил он.

— Ну? — сдвинул седые брови комиссар.

— И, конечно, всегда на верхней палубе, в первом или втором классе?

— Всяко бывало...

— Так вот, скажите по совести, — улыбнулся молодой человек, — думали ли вы, скользя по реке и любуясь, скажем, Жигулями, думали ли хоть раз о... кочегарах? Да, да — о кочегарах? О тех, кто как раз в эту минуту стоит где-то внизу, у жарких топок, ради вашего удовольствия? И испытывали ли хоть раз если не чувство благодарности, так хоть... чувство неловкости, а?..

— Такого рода неловкость может чувствовать только барчук, пижон, бездельник... хлыщ... — сердито ответил комиссар. — Так же, как и умиление... А труженик не может, нет. У нас каждый на своем месте — кочегар. Ведь не требую же я от вас, — раздраженно прибавил он, — чтобы вы кланялись и умилялись на мои костыли, хотя я воевал, а вы — нет. И нечего кланяться, нечего, нечего! Потому что, если надо будет, у нас каждый станет солдатом. Я имею в виду, конечно, настоящих советских людей, не пижонов... — и он, откровенно нахмурив брови, посмотрел на собеседника. Как все очень добрые люди, комиссар любил казаться свирепым.

К его удивлению, пижон не обиделся и не смутился, а чистосердечно расхохотался, от всей души.

— А славно вы меня отбрили, товарищ комиссар! — воскликнул он. — Ей-богу, славно! Спасибо!

— Не за что, — смешавшись, буркнул тот.

— Ведь я все это из ревности, из ревности... — смеясь, признался молодой человек. — Из проклятой донбасской гордости и ревности. Нам, донбассовцам, все кажется, что нас, черномазых, недостаточно уважают.

— А вы что же, донбассовец? — удивился комиссар.

— Ну да!..

— И где же вы там работаете? То есть по какой части? — подозрительно спросил Павел Петрович.

— А как раз по этой самой... по углю... Видите ли, — доверчиво улыбнулся светло-табачный молодой человек. — Я только что окончил Горный институт. Как говорится, — с пылу, горячий. И сейчас возвращаюсь домой, в Донбасс, на работу.

— Инженером?

— Нет. Управляющим.

— Вот как! — удивился Павел Петрович. — Сразу управляющим шахтой?

— Даже семью шахтами, то есть трестом! — с легким, почти мальчишеским торжеством объявил черноглазый.

Комиссар недоверчиво посмотрел на него: «Врет? Хвастает?»

— Да-а... — покачал он головой. — Это как если б выпускнику военного училища вдруг сразу бы дали дивизию...

— А полагается — роту?

— Взвод, — жестко ответил комиссар.

Вновь испеченный управляющий довольно расхохотался.

— Ну, взводом-то я покомандовал, когда еще на практике был! — сказал он. — Да и угольным солдатом тоже протрубил немало. Нет, — небрежно махнул он рукой, — с шахтенкой-то с любою я бы, конечно, справился!.. Тут и говорить нечего. Но — трест! Поверите, — я сам ахнул. И даже руки поднял: помилуйте, мол! Куда мне?.. А нарком похлопал меня по плечу и говорит: «Новые кадры надо выдвигать смело! Не вечно же на стариках ездить! Ты, говорит, человек молодой, отважный, инициативный, учился отлично, вот, говорит, теперь и руководи, и учись!..». Я так это дело понимаю, — вдруг понизив голос, прибавил он, — это мне ради моей былой шахтерской славы дали, не больше, — и он скромно улыбнулся,

Поистине молодому человеку суждено было сегодня удивлять Павла Петровича! Только сейчас комиссар разглядел его руки, — руки шахтера, и тут же, как честный человек, упрекнул себя: «Вот, искру в галстуке разглядел, а рук-то и не приметил! А советского человека надо судить не по костюму, а по рукам».

Ему захотелось загладить свою ошибку.

— Простите, — предупредительно опросил он, — как ваша фамилия, товарищ?

— Виктор Абросимов, — охотно ответил черноглазый молодой человек. — Не слыхали?

— Нет... не припомню...

— А имя Стаханова слышали? — озорно усмехнулся Виктор.

— Ну, конечно!..

— А когда-то, пять лет назад, наши имена назывались рядом, — сказал Виктор и вдруг опять весело расхохотался.

Смех у него остался прежний: звонкий, смелый, чистый, озорной; управляющему трестом так смеяться, пожалуй, уж и не пристало, — не солидно.

Улыбнулся своей светлой, ребячьей улыбкой и комиссар.

— Ну что ж! — ласково сказал он. — Обижаться нечего! Ведь Стаханов теперь не столько имя человека, сколько имя движения. Человека-то, возможно б, и забыли... У нас ведь героев много. Каждый день рождаются. Да и то сказать, — легонько двинул он плечами, — слава-то не навечно дается! Только павшим в бою — вечная слава.

— Ну, а поскольку я еще не пал в бою, — подхватил Виктор, — то и объявляю вам, как комиссару: еду я теперь в Донбасс за новой славой!

— Вот как? В качестве управляющего?

— Именно!

— Да... — любуясь его молодым воодушевлением, раздумчиво сказал комиссар. — Это, пожалуй, потруднее будет... Командовать, товарищ Абросимов, куда труднее, чем геройствовать штыком.