Собрание сочинений в 3-х томах. Том 1

Училась Лохвицкая хорошо, хотя и без особого блеска, если не считать литературных занятий. Она рано начала писать стихи, которые, по собственному признанию, пела как песни. Она серьезно училась «итальянскому пению» и даже подумывала стать певицей. Что пресекло эти намерения, неизвестно. Однако понятно, что отчасти поэтому ее стихи были музыкальны, певучи и порой напоминали романсы. Для нее такая форма была совершенно естественна. Надо сказать, что и стих, якобы сочиненный старшим братом, был не совсем верным переводом строчки из популярного романса на итальянском языке: «Mira la bianca luna»[7]. Имя Лохвицкой писали по-разному, возможно, воспринимая его на слух: встречается и вариант «Мира», хотя сама она так никогда не писала. Имя-благовоние, отзывающееся библейским и античным колоритом, стало частью ее поэтической сущности. Может быть, оно указывало и на официально не афишируемые еврейские корни (отсюда – чувство собственной «неправильности», некоей тяготящей тайны).

Стихи, которые Мария писала, получили одобрение как в семье, так и у учителей: незадолго до выпуска два ее стихотворения – «Сила веры» и «День и ночь» – были изданы отдельной брошюрой[8]. К сожалению, известно об этом лишь косвенно, само издание не сохранилось. По характеру Лохвицкая, по-видимому, не была бунтаркой. Она доверяла взрослым, дружно хвалившим те стихи, которые у нее получались, и не сразу озаботилась поиском новых форм.

Окончание института и воссоединение с семьей в Петербурге стали для Лохвицкой новым этапом жизни. На короткое время она сблизилась с младшими сестрами. Лето семья проводила на даче в так называемой Ораниенбаумской колонии недалеко от Петергофа. Живший по соседству Александр Бенуа вспоминал «прелестных барышень» Мирру и Надю. С Надей он дружил, хотя никаких подробностей этой дружбы не рассказывает, Мирру упоминает лишь один раз.

Видимо, в это время между сестрами, каждая из которых мечтала о поэтической славе, возник странный договор, – то есть появление его вполне объяснимо в их юном возрасте, однако похоже, они воспринимали его вполне всерьез. Об этом договоре рассказывает И.И. Ясинский, к которому младшие Лохвицкие, Надежда и Елена, напросились в гости, чтобы он оценил их стихи. Ясинский одобрил поэтические опыты и стал расспрашивать девочек о семье:

«– Ваш отец не был ли присяжным поверенным?

– Да. Он был знаменитым присяжным поверенным, и мы хотели бы тоже быть знаменитыми. У вас мы проверили свои силы, узнали ваше мнение, но Мирре Лохвицкой на нашем семейном совете предназначено занять первое место среди нас. Вторая выступит Надежда, а потом уже я. И еще мы уговорились, чтобы не мешать Мирре, и только когда она станет уже знаменитой и, наконец, умрет, мы будем иметь право печатать свои произведения, а пока все-таки писать и сохранять, – в крайнем случае, если она не умрет, для потомства.

Было это довольно комично и оригинально.

Старшая, Надежда, потом несколько раз приходила ко мне и вручила мне начисто переписанное ею стихотворение “К звезде”, с надписью: “Посвящается И.И. Ясинскому”.

– С просьбой, – сказала она, – не печатать ни в коем случае.

– А что же не приходит Елена? – спросил я.

– Как младшая, она не хочет мне мешать. <…>

Что же касается Мирры Лохвицкой, то в самом деле ее поэтическое дарование оказалось перворазрядным. Вслед за сестрами она в одно из воскресений побывала у меня на Бассейной и пожаловалась на редакторов “Севера” Гнедича и Сафонова, которые не взяли ее стихотворения.

– Я считаю это обидой для себя. Я знаю, что я даровитее своих сестер, иначе я не приняла бы их жертвы не печататься, пока я печатаюсь.

– Но почему же вам всем трем не печататься?

– Тогда не будет благоговения. Начнется зависть и конкуренция. Согласитесь сами, однако, что если вы признали их стихи хорошими, и достойными печати, а “Север” меня отверг, то чья же тут ошибка: Гнедича и Соловьева или ваша?

– Что же вы хотели, чтобы я вам сделал?

Она глубоко сидела в кресле, томно раскинувшись, словно дама, уже уставшая жить, хотя она была совсем молоденькая и казалась младше своих сестер – такая была худенькая – и сказала:

– Я сейчас вам покажу стихи, и прошу вашего суда.

Действительно, стихи сверкали, отшлифованные, как драгоценные камни и звонкие, как золотые колокольчики.

– Стихи прелестны, – согласился я, – но, знаете, что? Их нельзя печатать.

– Почему? Ну, хорошо: я сейчас поняла, почему. Молодая девушка не имеет права затрагивать такие темы.

Мирра засмеялась и продолжала:

– Я вспомнила, как г-н Соловьев, возвращая мне злополучное стихотворение, сказал с такой смешной серьезностью: “Но, сударыня, наш журнал читают также дети”… Да, он назвал меня сударыней! А я присела и сказала: “Извините, милостивый государь”.

– Дайте ему другое какое-нибудь стихотворение. У вас настоящий талант.

– Но, правда, я пишу лучше, чем сестры?

Мне больше ничего не надо. Но беру с вас слово, что вы не расскажете сестрам о том. Что я была у вас. Я для них тайна»[9].