Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.

Шагая к позиции, Бубекин совершенно уже не помнил об Оле, лишь душа его хранила лучезарное сияние невозвратимого уже весеннего дня, ширилась от ощущения полноты, силы и цела, как виолончель, — протяжно, сладко. И нотка грусти была в этом пении: помнила душа о том, как близка смерть, как близка возможность перестать петь навсегда. Но именно от этого-то и пела она так красиво, и пение это слушала темная-темная ночь с рокотом пушек вдали, с огненными шариками немецких ракет над горизонтом,

VIII

Был в роте Бубекина землячок Мастуда, черемис, которого гренадеры за его плохую русскую речь и писклявость прозвали Простудой и сделали постоянной мишенью своих шуток.

— Как-то, проходя мимо землянок второго взвода, услышал Бубекин шумный солдатский спор из подземелья.

— Я ж табак за образок отдал! — высоким птичьим голосом клекал Простуда. — Весь взвод в свидетелях, все видели!..

— Дык я ж тебе только поносить дал! — кричал другой голос. — Поносить, мордва проклятая! Не на вовсе.

Бубекин нырнул в подземелье и, когда солдаты, увидав его, затихли и вытянулись, спросил, в чем дело. Гренадеры молчали, ухмыляясь.

— Ну? — строго повторил вопрос офицер.

— Такое дело, ваше благородие, — шагнув вперед, начал объяснять Романов. — Прямо и смех и грех! Когда нам подарки из Москвы прислали, так там и образки были. Ну, поделили, кому надоть. Правильно сказать, и Мастуде образок пришелся, и вот этому, — он кивнул головой, — Парфенову… Мастуда-Простуда, — заулыбался унтер, — конечно, свой сейчас же на шею повесил, к Другим — у него их на грудях целый иконостас, ваше благородие! Ну, и свой ему Парфенов уступил, что греха таить, за четверть махорки… А теперь, стало быть, обратно образок требует…

Гренадеры сдержанно зашумели.

— Так точно, ваше благородие! — послышались первые несмелые голоса. — Продал Парфенов образок черемису… Он, ваше благородие, ни во что не верит, когда мы смирно стоим, гордится, стало быть, а как разговоры о наступлении пойдут, так и подавай ему образок. Обратно отбирает!..

Парфенов, чернобородый ефрейтор, запасной, до призыва — слесарь с московского завода Бромлей, стоял молча, угрюмо глядя себе под ноги. Крошечный Мастуда, чувствуя себя правым, смело и возмущенно смотрел своими бусинами в глаза Бубекину.

— Ты ведь продал? — спросил Бубекин слесаря.

— Никак нет! — солгал тот. — О продаже даже разговору не было. Поносить только дал. — И убежденно закончил: — Да если бы и так, ваше благородие, если бы и продал — ведь у Простуды же весь живот в образках, а я как же без креста, ежели в бой?..

— А зачем продавал? — опять послышались солдатские голоса. — Таперь «без креста», а раньше о чем думал, фабричный винт?..

— Мало ли что раньше! — строго повернулся Парфенов к солдатам. — Теперь дела серьезная. У меня за грех мой спокою нету.

Отдал бы! — посоветовал Бубекин Простуде. — У тебя вот, говорят, много…

— Он даже своему черемисскому Мардохаю молится! — хихикнул кто-то сзади…

— Какому Мардохаю? — не понял Бубекин.

— А разжалованный черемисский бог, ваше благородие! — пояснил под общий хохот тот же голос.

— Врут они! — краснея оттопыренными ушами и ужасно стесняясь перед начальником, заикался Простудам. — Нету никакого Мардохая!

И вдруг, пырнув глазом поверх плеча Бубекина, замер и вытянулся. Инстинктивно обернувшись, Бубекин увидел Ржещевского, стоявшего на светлом фоне четырехугольника открытой двери. Солдаты расступились, и ротный подошел к субалтерну. Даже в полутьме землянки было видно, как зло поблескивали глаза начальника.

— Не взводная землянка, — ядовито обратится он к Бубекину, — а прямо собрание религиозно-философского общества!.. Ты, — рывком обратился к Парфенову, — образками, богоносец, торгуешь? Романов!

— Я, ваше высокоблагородие!

— На два часа под винтовку.

— Слушаюсь, ваше высокоблагородие!

— А ты, христосик! — сюсюкая от ярости, направил Ржещевский свой гнев на несчастного Простуду. — Ты что же это, а?.. Образки, мерзавец, скупаешь у гренадеров? Идолопоклонствуешь, колдуешь, жизнь свою черемисскую спасаешь? Романов!

— Я, ваше высокоблагородие!

— Отобрать у него все образки и отправить полковому священнику! Я вам покажу, богоносцы!..

И полилась вдохновенная дикая брань.

Бубекин отступил, ошеломленный. Но как ни потрясен он был всей этой дикой сценой, всё же, покидая землянку, он заметил, что гнев и крик ротного произвел на гренадеров скорее комическое, чем устрашающее впечатление. Солдаты, мимо которых Бубекин протискивался, стоя за спиной ругающегося начальника, ухмылялись и подмигивали друг другу: солдаты презирали Журавля, тощего неврастеника, издевавшегося над ними. И, возвращаясь в землянку по ходу сообщения, Бубекин, многое поняв, сказал вслух:

— Пожалуй, так и есть: Ржещевский завидует даже самому наивному проявлению веры… Ах, несчастный богоискатель!..

«Но неужели так больно без Бога? — с удивлением подумал он. — А я? Почему у меня нет ничего этого и мне оно совершенно не нужно?»