Собрание сочинений в 12 т. T. 12

Спев первый куплет, певец взял деревянную чашку и обошел слушателей в надежде собрать несколько медяков. Но сбор был, как видно, скудноват, ибо певец вернулся на прежнее место и решил растрогать слушателей вторым куплетом песенки.

Если ж бросит нежный взгляд, -

Сердце ваять твое сумеет,

Не отдаст его назад,

Им навеки завладеет…

Берегись, когда поет

Черноглазая Зингара!

Ты не стой, разинув рот, -

Приглядись к ней, как поет?

Опасны чары

Зингары! [4]

Один из гуляющих, мужчина лет пятидесяти — пятидесяти пяти, слушал цыгана, как и все остальные, но поэтические чары песенки не возымели на него ни малейшего действия и кошелек его так и не раскрылся. Правда, пела не сама Зингара, «взирая на него черными очами», а черномазое страшилище, выступавшее от ее имени. Незнакомец собирался было уже уйти, так ничего и не заплатив, но сопровождавшая его девушка остановила его:

— Папа, у меня нет с собою денег. Дайте, пожалуйста, что-нибудь певцу.

Так гусляр получил пять-шесть крейцеров, которых ему бы не видать, если бы не вмешательство девушки. Ее отец, человек несметно богатый, был вовсе уж не так скуп, чтобы отказать ярмарочному певцу в нескольких грошах; просто он был из числа тех, кого мало трогают людские горести.

Затем отец с дочерью направились, пробираясь сквозь толпу, к другим, не менее шумным балаганам, а гусляры разбрелись по соседним кабачкам, намереваясь хорошенько выпить и закусить. Они и впрямь опорожнили немало бутылок сливянки — весьма крепкой водки, настоенной на сливах, впрочем для цыганской глотки это не более как жиденький сиропчик.

Но надо сказать, что далеко не все уличные артисты, певцы и клоуны пользовались расположением публики. В числе отверженных было двое акробатов, которые тщетно фиглярничали на подмостках, зазывая зрителей.

У входа в их балаган висели пестрые, но уже сильно потертые холсты с изображением диких зверей, грубо намалеванных клеевой краской; там красовались львы, шакалы, гиены, тигры, боа и тому подобные хищники, которым живописец придал весьма причудливые очертания; звери лежали или прыгали на фоне самых невероятных пейзажей. За подмостками находилась маленькая дрена, отгороженная старыми дырявыми холстинами; поэтому не удивительно, что людей, не слишком щепетильных, так и тянуло приложиться глазком к дырочке, а от таких зрителей акробатам было, разумеется, мало проку.

Перед подмостками в землю был воткнут шест с шершавой доской в виде вывески; на ней значилось всего лишь пять слов, грубо нацарапанных углем:

ПЕСКАД И МАТИФУ,

французские акробаты.

Внешностью своею, да и душевным складом эти два человека так отличались друг от друга, как только могут отличаться двое смертных. Видимо, лишь общая родина сблизила их и связала для совместной житейской борьбы: оба они были провансальцы.

Но откуда же взялись их странные прозвища? Быть может, на их далекой родине эти имена звучали не так причудливо? Не имеют ли они отношения к названиям двух географических пунктов, между которыми расположена Алжирская бухта, а именно к мысу Матифу и косе Пескад? Так оно и есть, и, надо сказать, прозвища были этим бродячим акробатам столь же к лицу, как имя Атланта какому-нибудь ярмарочному борцу-великану.

Мыс Матифу — это огромный выступ, могучий и неприступный, возвышающийся на северо-востоке Алжирской бухты. Он словно бросает вызов бушующей стихии, и к нему вполне применим знаменитый стих:

Громада мощная незыблема в веках.

Именно таков был силач Матифу, этот Геркулес, этот Портос, этот удачливый соперник Омпдрая, Николая Крэта и прочих знаменитых борцов, гордости южных балаганов.

«Пока не увидишь этого исполина собственными глазами, не поверишь, что такие существуют» — такая шла о нем молва. Рост его равнялся шести футам, голова — как пивной котел, плечи — косая сажень, грудь была подобна кузнечному меху, ноги — стволам двенадцатилетнего дерева, руки — шатунам машины, пальцы — клещам. Он олицетворял собою человеческую силу во всем ее великолепии. Люди немало удивились бы, если бы узнали, что ему пошел всего двадцать второй год. Но он и сам точно не знал, сколько ему лет.

У этого существа, — правда, не отличавшегося большим умом, — было доброе сердце и мягкий, покладистый нрав. Он не ведал ни гнева, ни ненависти. Он никому не причинял зла. Когда с ним здоровались, он робко пожимал протянутую руку, боясь раздавить ее в своей могучей лапище. Он был силен, как тигр, но ничего звериного в нем не было. Он слушался своего приятеля с первого слова, повиновался движению его руки, так что можно было подумать, что природа, шутки ради, наградила щуплого фокусника таким огромным сынком.