Собрание сочинений. Том I

Меня заставило презирать опасность, поверить в окончательность этого, в сущности, лишь «послеигрового», похожего на прежние, вашего возвращения, давно знакомое, хотя и редкое у меня, совсем особенное мое спокойствие, никогда не обманывавшее, разумеется, и сейчас небеспричинное: в любви оправдывались с непонятной последовательностью и мое беспокойство, казалось бы необоснованное, и сумасшедшая, до глупости наивная моя беспечность – я, подобно многим другим людям, погрузившись в чувство, теряю человеческую свою (от беспомощного разума) слепоту, и навык, опыт, теория меньше дают и помогают, чем смутное, мгновенное, вдруг озаряющее «откровение», одинаково предвидящее победу и неудачу и к ним неукоснительно приводящее. И теперь у меня не то обычное спокойствие, которое бывает от сонного (или предсонного) забвения, а именно такая празднично-любовная обеспеченность – она является не отдыхом, а действенной ощутительной силой и нас возвышает до необычайного совершенства, впоследствии вдохновляя, как ничто другое, и нуждаясь для того, чтобы возникнуть и сохраниться, в счастливом сцеплении бесконечных мелочей. Я знаю, как знает влюбленный, неразумно-проникновенно, что и в дальнейшем эти мелочи будут соблюдены, что от вас одной зависит их нарушить и что вы их не нарушите – и какие слова в последнем вашем письме, какие особенности давно изученного вашего почерка, какие таинственные, невесомые, неисследованные причины, какие незаметные, быстро мелькнувшие доводы внушили животное, любовное мое «знание», определить не могу, но ему неколебимо следую.

Вы предлагаете то отношение – предельной и безоговорочной взаимной доброты, – которое представляется мне счастьем и которое, не задумываясь, веря тайному своему «знанию», я с умиленной благодарностью рад принять: это – единственное, чего, при всей несбыточности, я ждал, на что надеялся и на что, как видите, сразу же согласился – может быть, слишком быстро, слишком восторженно и неосмотрительно. Вот как легко даются вам достижения – насколько труднее было мне с вами, но жаловаться поздно и не к чему: я всё откладывал сладострастно-мстительный час неприкрытых, прямых, полновесных обвинений (а не трусливых, половинчатых, вам надоевших намеков) до сказочного времени, когда ваша наконец завоеванная ответность мне даст право жаловаться и упрекать и вас заставит взволнованно прислушиваться к моим жалобам, но желанный этот час неоспоримо пришел, и всё мое недовольство вдруг словно бы сметено успокаивающе-нежным вашим прикосновением. Я даже не хочу замечать некоторой неполноты предлагаемого вами счастья – в том, что мы не скоро увидимся, что вы не скоро приедете в Париж и не зовете меня на юг, – так тоже (особенно после дурного прошлого) хорошо, и я достаточно вас знаю, чтобы в этом случае не обидеться и «всё понять». Вы, без сомнения, неспособны «мудрить» – и ничего не проверяете, отложив нашу встречу: вам действительно (как вы сами пишете) «стыдно» вдруг, без перехода и подготовки, быть со мною по-новому, иначе смотреть в глаза, иначе отвечать, не стесняться радостной моей уверенности и естественной, дозволенной теперь открытости. Если бы перемена случилась, когда мы были вместе и рядом – от сближения рук, от волнующей, передающейся дрожи голоса, от тесного нашего (помните, на том узеньком диване) соседства, – весь стыд, вся неловкость, вся неодолимая трудность перемены мгновенно поддались бы какому-то чисто-физическому колдовству, какому-то наглядному совместному усилию – и тут же прошли бы часы, укрепляющие, сглаживающие новое и неловкое, часы взаимного живого воздействия и поддержки, и стыд бесследно бы исчез, но при такой, как сейчас, разъединенности нам еще предстоит нелегкое после встречи испытание, и вы правы, желая его отложить и как-то постепенно к нему подготовиться.