Собрание сочинений. Том 6

…Думаю о глаголах. Чтобы написать действие, нужно много глаголов, немного существительных и чуть-чуть прилагательных. Русский язык — язык глаголов. У нас из каждого глагола вырастает по нескольку существительных. Немецкий язык — стоячий, он из существительных, и чем они длиннее, тем немцу лучше. Французский — это пляшущее прилагательное. Существительное — для фиксации, прилагательные — для восторга и ненависти, глагол — для мысли и движения. «Глаголом жги сердца людей». Тут глагол в смысле «слово», но характерно, что глагол и слово — синонимы, а я бы взял эту строку эпиграфом для своих поисков.

— Ну, тут я обвел его вокруг фонаря, ничего не говоря.

Прежде чем вплотную сесть за большую работу, я накапливаю строительный материал — факты, поступки, меткие слова, наброски природы, детали для портретов, мысли. Пока мои действующие лица не начнут действовать в заданной им обстановке, я оборачиваюсь своим заготовленным материалом.

— Писатель — это огромное сердце. Спокойные люди редко становятся писателями.

Тот, кто не может влюбиться в один из тысяч рассветов, запомнить одно из тысячи деревьев, унести в сердце одну из тысяч улыбок, — тому трудно писать.

Писателю необходимо быть умным, но еще необходимее быть сердечным.

Лучше всего мне пишется в поезде, у окна. Тогда я записываю, как выглядят поля, облака, села, люди на станциях. И обязательно придумается либо рассказ, либо новая глава романа, либо новый ход действия. Вероятно, если бы я был проводником вагона, я бы писал несравненно лучше.

Жизнь должна входить в писателя без пауз, как вода в котел. Нет воды — лопаются трубы.

Рука очень несовершенный инструмент. Процент ее полезного действия, наверно, меньше, чем у паровоза. Мысль, доходя до руки, теряет половину своей остроты, и даже больше.

Я всегда знаю, что я хочу написать, но никогда не понимаю, как это придется сделать. Я каждый раз вынужден изобретать себе ходики, чтобы узнать, который час.

Для того, чтобы быть большим писателем, мне не хватало веры в себя.

Все писатели жалуются, что у них мало времени для творчества. Но те из них, у которых много времени, как раз мало пишут.

Красота — то, что радует. В этом смысле нет большой разницы между снижением цен и закатом над морем.

Любить свой народ — это мужественно и целеустремленно прививать ему качества, которых не хватает характеру нации для того, чтобы быть лучшими в мире.

Когда Виктор смеялся, то открывал десны, отчего казалось, что смеется он весь, снаружи и с изнанки, и что даже волосы его смеются. Смеялся он в общем некрасиво и, хотя знал об этом, смеялся все-таки часто.

Пронзительным взглядом черных глаз из-под крутых выпуклых бровей он напоминал молодого орла.

Она была трогательна, как начавший увядать цветок.

Невозможно определить возраст итальянца, когда он смеется.

Смех молодит только тех, кто смеется от души. Всех остальных он старит, как бы снимая костюм с лица.

Он выглядел таким глупым, что это самому ему доставляло если не удовольствие, то по крайней мере, удовлетворение, что он чем-то не похож на других.

Маленькая тема. Что такое маленькая тема? Это небольшой городок, в котором может родиться гений.

Когда я начинаю новую вещь, рассказ, повесть или роман, я вкладываю в дело всю энергию, все накопленное, будто это последнее, что мне придется написать.

И когда я вспоминаю свои плохие вещи, я не говорю — надо бы было их написать лучше, я говорю — надо было иметь в ту пору больше знаний и материала.

Плохое — это пустое.

Если в романе нет судьбы человека или класса — это не роман, а чорт его знает что.

Критик — приемщик вещи от имени общества, его инспектор по качеству.

Чтобы работать отлично, он должен как можно полнее представлять…

Он был худой, вялый на вид, с застенчивой улыбкой в чем-то провинившегося человека. Он все время как бы искал случая извиниться.

Белая спортивная рубашка выглядела на его смуглом теле особенно чисто, празднично.

Роман — чрезвычайно консервативный жанр. Только неканонические романы запоминаются, как хорошие, а хорошо написанные — погибают немедленно.

Дома были одеты пестро и неряшливо, как беженцы. Чужих размеров оконные рамы, двери иных стилей, черепичные крыши, латанные железом и рубероидом, мраморные лестницы с цементными впайками и перилами из ржавого железа изобличали их страстное желание выжить и сохраниться во что бы то ни стало.

На Фридрихштрассе из домовых развалин, поросших бурьяном, выползла на горячий асфальт ящерица и — растерялась, замерла. Останавливались люди…

Лицо было пустое, как нежилой дом.