Собрание сочинений. Том 6

Игнатюк остановил его.

— Стой, стой… Что у тебя?

— Хлебца сладкого добыли, товарищ капитан.

— А ну, отломи.

Хлеб был желтый, с изюмом и на вкус ароматно сладок.

— Это кекс называется, — сказал капитан. — Его с чаем хорошо пить. Сколько получил?

— По целой буханке вышло, — хвастливо сказал раненый. Пятый взвод на четырех буханку делил, а наш взводный сразу махнул по целой.

— Правильный взводный. Ну, счастливо, шагай.

Усталость почти погасла. Сознание работало плавно, спокойно.

— Соседи поотстали, — довольно сказал он. — Так что, слава богу, и цветов некому подносить. Только если вы теперь с обозами, Воронков, проканителитесь, вы мне все трофеи сорвете. Слышите? Передай первой и третьей — меня искать в районе церкви, у станции. В клещи их все-таки возьмем, видно.

— Клещи получаются, — соглашался Цымбал. — Только замкнутся они подальше, за станцией.

— Воронков! Ты со своими на станции не задерживайся. И вообще, кто бы ни подошел, выдвигайтесь за станцию… Ффу, устал я, к чортовой матери… Не люблю я за это атаки, товарищ Цымбал, набегаешься в них, накричишься. Связь имеем?.. Ладно. Докладывайте командиру полка — бой идет на западной окраине, подвигается к станции… Внучка-то ваша как прошла, благополучно? — вдруг вспомнив, спросил он Цымбала.

Тот молчал.

— Где она сейчас?

— Там, — старик неопределенно махнул рукой в сторону все того же вокзала.

— Надо будет и о ней доложить. Вы «за Отечественную войну» не представлялись? Пора, пора… И слушай, начальник штаба, сейчас же запроси списки отличившихся, приедет Добрых или сам командир дивизии, чтоб сразу и доложить. Понял?

Кряхтя, поднялся с завалинки.

— Пойдем, товарищ Цымбал. Часика на два работы хватит, а там закусим, чем бог послал. Мне командир полка за станицу два литра какой-то своей настойки обещал. Он нас таким мухобоем угощает, как только живы, не знаю.

Бой прорвался, как прорывает плотину полая, весенняя вода. Батальон за батальоном и танк за танком входили с разных концов в станицу.

Веселый хмель наступления горячил силы. Победа казалась обязательно впереди, еще чуть дальше, еще в двух шагах. Только смерть могла остановить сейчас красноармейца, который, откинув на затылок шлем, вымазанный в грязи и похожий на печной горшок, распахнув ворот гимнастерки, из-под которой багровела сафьяново-жесткая шея, бежал, сопя, хрипя, захлебываясь вперед и вперед, все вперед, где мерещилась ему вражеская спина, ожидающая штыка.

Танкист, перегнувшись из люка, стучал в окно хаты.

— Дайте проводника!.. Наперерез выскакиваем!

Мальчишка лет тринадцати в коротких штанах, босой, без шапки, вскочил на корпус танка.

— Газуй, командир, прямо, потом скажу!..

Женщина, пряча ребенка в складках широкой юбки, кричала отчаянным, кладбищенским голосом, как кричат над покойником, нараспев, привывая:

— Заразы! Заразы окаянные!.. Немец посеред остался… Ой, душеньку свою загубите, вертайте вправо… немец посеред остался!..

И кто-то огромный, страшный, тяжело топоча сапогами, налетел на нее, она что-то показала ему, и он сразу понял, круто свернул в проулок и хрипло, победоносно, как олень, выкрикнул:

— Ура!.. Выходи!.. Ура, советская власть!

Почти в каждом квартале горело. Тут и там что-то взрывалось. Раненые немцы с помертвевшими от ужаса лицами стояли в свете зарез с поднятыми руками. Человек в сером свитере с белым воротничком, сидя на ученической парте рядом с горящей школой, писал на обороте немецких военных карт (их валялось тут много) объявление к жителям.

Его окружали ребята.

— Кого секретарем завокзального порядка? — спрашивал пишущий.

— Меня, меня!.. Его, его!.. — кричали десятки возбужденных ребяческих голосов.

— А в Приречье кого?

— Меня пошлите! Нас троих!

К пожарам, чтобы быть на виду, подходили и свежие раненые. Их действительно узнавали издалека. Скрипели разбухшие калитки, — хозяйки с глечиками в руках, крестясь на ходу, перебегали уже спокойную, отвоевавшую свою улицу и окружали раненых.

Шоферы трудились над брошенными автомобилями.

Вдруг, среди шума и грохотов, раздавался звонкий мальчишеский свист:

— Сю-ю-да-а!.. Немцы сховались…

Зажав в руке шведский ключ, кто-нибудь из шоферов бросался на свист.

Входили обозы, автомобильные колонны, пешие, конные. У складов появились первые часовые.

Группа пленных проехала на трофейных грузовиках.

— Любители они пленных брать, — удивленно сказал Игнатюк. — Я о шоферах говорю. Конечно, ему легко, брось пленного в кузов — и жми. А вот возьмет немца в плен наш брат, стрелок, — замучается до сумасшествия. Туда — не берут, сюда — не пускают, там — поздно, здесь — пока рановато. Их пока, дьяволов, сдашь, семь потов сгонишь. Ну, конечно, когда большое число, тогда…

Игнатюк и Цымбал вышли на маленькую привокзальную площадь, освещенную двумя пожарами. Она была пустынна, лишь в глубине ее, у разрушенного вокзального здания, лежало несколько тел, издалека непонятно — чьих.

— Вот она, — тревожно сказал Цымбал, — вы интересовались, где внучка? Вот она!

И опередив капитана, он мелкими старческими шагами засеменил к расстрелянным.