Собрание сочинений. Том 6

Цымбал молчал. Бомбы взрывались на земле, которую не один десяток лет он знал, как собственное тело.

Не видя, он сейчас чувствовал, куда падала каждая бомба, и грохот их взрывов отдавался в нем настоящей болью. Он знал, как уже сильно поранены виноградники, и прямо видел обезображенные лозы с вывороченными и перебитыми корнями.

Острые языки прожекторов вылизывали окраины туч, и вдруг — сразу три впились в одну точку. Стукнули со всех сторон зенитки. Осколки их снарядов мерно зашлепали по отцветающим яблоням, ломая тонкие веточки и засыпая землю душистым белым инеем.

Пятихатка, чтобы отвлечься, кашлянул и спросил:

— Илюнька за кем же у тебя? Или за Клавой?

— Отдам я такому Клаву… За Веркой.

— Это которая пулеметчица у тебя?

— Снайпер, — ответил Цымбал, все еще не отвлекаясь от мыслей о земле.

— Сто двадцать восемь гвоздиков все-таки на память вбила, не ждал, не гадал.

— Каких гвоздиков?

— Да что ты, ей-богу, все тебе объясни! Ну, это ж известно, — как немца убьет, сейчас же махонький гвоздик на приклад.

— Ага! Вроде календаря. На Южном она?

— На Южном.

Что-то снова прогрохотало вблизи.

На темном небе еще более ярко и нервно вспыхнула пригоршня звезд. Лучи прожекторов, гоняясь один за другим, низко прошли над проливом, лизнули берег и пропали за горизонтом, на мгновение осветив неясные контуры рыбачьих лодок.

Кивнув в их сторону, Пятихатка негромко просмеялся:

— Савва Андреич — слышали? — партизанский отряд из своих рыбаков сгарбузовал.

— Какие ж такие партизаны на море? — недовольно произнес Опанас Иванович.

— Не знаю, — ответил техник, — только знаю, что сам командует.

— Ну, командовать — это ему только дай. Тут он тебе что хочешь придумает.

Икающий звук немецкого мотора снова раздался над самыми головами.

Пятихатка сказал, словно шутя:

— А у тебя, Илюнька, совести ни на грош. Супруга твоя на второй орден пикирует, а ты при корове состоишь.

— Так что ж, если я аномал, — спокойно ответил Илюнька. — Таких, как я, высокорослых один-два на весь мир. Меня сейчас в музей требуют, в Краснодар, на любую должность, пожалуйста. А на кого дом брошу?

— Илюнька у меня из всех — домонтарь, — сказал Цымбал. — Не смотри, что молодой, а такая стерво — у-у.

Вопль огромной силы несся сейчас на землю. Все, ахнув, вздрогнуло и загудело. Еще! Треск, гул, сухая пыль глинобитных стен. Еще! Еще и еще! Оконное стекло, звонко прозвенев в этом шуме, продолжало биться и сыпаться, будто катили его целую бочку с высокого берега.

Сгорбившись и распустив крылья, скворец пробежал по руке Цымбала. Что-то пыльное, мягкое крепко ударило его в спину и, треща яблоневыми ветвями, прошло сквозь деревья.

— Горим! — прокричал зять Илюнька.

Кряхтя, Опанас Иванович приподнялся с земли, — его отбросило шагов на пять, — и не сразу и не целиком, а постепенно, частями увидел он осевшую на карачки хату, клубок огня, кривляющийся на оконных занавесках, и много пустого места вокруг жилья.

Сад лежал на боку, как хлеб, поваленный грозой.

На сломанных яблонях висели обрывки обоев да покачивалась рама с одной маленькой фотографией в уголке (дочка Клава в кубанке на просто и нежно убранных волосах).

Два-три портрета мужчин в военной форме и женщин в городских костюмах валялись на земле.

Вот прищуренный взгляд Григория, вот улыбка подстаршего сына Виктора, вот ясное, светящееся лаской и добротою лицо дочери Веры, а там еще кто-то…

— Осколочки вы мои родные… Илюнька! Ксения! Ничего не надо, спасайте одни карточки, семью спасайте!

А горела его — Опанаса Ивановича — жизнь.

Хату на этом гребне поставил еще прадед его запорожский есаул Хорько Цымбал, драбант самого Потемкина.

И первая яблоня, посаженная на пустыре за хатой, называлась «потемкинской», саженец был подарен светлейшим из собственных теплиц.

Вторую яблоньку называли «суворочкой», в память приезда Александра Васильевича Суворова. Обе давно погибли, но широкие пни их остались, как остаются в новых постройках камни древних сооружений.

Были в саду деревья и помоложе.

Вывезенные из Маньчжурии в шерстяных портянках, с трудом добытые в Иране, у садоводов за озером Урмия, разысканные в прусских поместьях, выпрошенные в крымских, донских и сочинских заповедниках, росли здесь сливы, абрикосы и яблони. И были они музеем его жизни.

Рождался в семье ребенок — сажалось и его дерево.

Росли, развивались дети — рос, взрослел и сад. В нем были свои внуки и правнуки, с одинаковыми именами и даже, честное слово, иной раз с одинаковыми характерами.

Бывало, закапризничает у Опанаса Ивановича молодая яблонька — а на бирке ее значится: «В честь внука Пети» — и старик, как бы невзначай, спросит сноху:

— А у тебя Петруша как, не шеборшит, толковенький?

— Да ничего, батяня, справный мальчик.

— А то я гляжу, его яблонька от рук отбилась… Не к делу ль, подумал.

И так вот росло все нерасторжимо — единою жизнью, и сам Опанас Иванович чувствовал себя и душою семьи и душою сада, что окружал семью. И было это одно — жизнь.

И вот взорвалось…

— Хотя и в изорванном виде, однакоже все налицо, папаша, — Илюнька разложил перед тестем скатерть с фотографическими снимками.