Собрание сочинений. Том 3

— Между нашими желаниями и возможностями. Надежда Георгиевна озабочена справедливо. У детей тяжелое прошлое. Не исключены самые неожиданные осложнения, — он задумчиво посмотрел на меня, словно вспомнил Колю Урванцева, — и дальше, с возрастом, эти осложнения могут быть все более тяжкими. Представьте дом с отколотой штукатуркой. Выступает кирпич. Мы должны заделать изъяны, пока не поздно. Мы штукатуры. А наш мастерок любовь, больше ничего. Любовь, которая должна внушить ребятам доверие к нам, а через нас — к жизни. Веру в светлое. Веру в добро и справедливость. Это — желаемое. Действительное — нас мало. Нормально, когда у ребенка два родителя. У нас на два десятка детей два воспитателя. Остальные по служебному положению заняты иным. Вариантов немного. Или мы отдаем двадцать два ребенка всего лишь двоим, а им не разорваться, или мы все занимаемся детьми. Но тут вступает в силу поговорка: у семерых нянек дитя без глазу. Есть третий? — Он оглядел педсовет. — Есть! Его предлагает Надежда Георгиевна. Приблизить ребят к реальным людям, которые могут стать их друзьями. Привлечь к нам в помощь добрых, хороших, светлых старших товарищей, которых, я уверен, много рядом.

— Только как их найти? — спокойно произнесла уравновешенная Нонна Самвеловна.

— Шефы у нас есть, их надо привлечь! — воскликнула Елена Евгеньевна.

— Может, и шефы, — обрадовался Аполлон Аполлинарьевич.

— По обязанности не получится, — вскочила я, чувствуя, что идея может провалиться. — Разрешите мне написать письмо в газету. Придут только те, кого судьба ребят по-настоящему тронет!

Покрытый зеленым сукном длинный стол, одобрительно-хитроватый взгляд директора, лица учителей — ироничные, сердитые, задумчивые, улыбчивые.

Ироничные и сердитые, казалось мне тогда, — это черное. Задумчивые и улыбчивые — белое.

Просто делился тогда для меня весь мир.

Но он оказался сложней, чем грань между белым и черным.

Педсовет большинством голосов поддержал меня. За — шестнадцать. Против — восемь. Восьмерку возглавляла, конечно, широкоплечая Елена Евгеньевна.

После педсовета ко мне подошел Аполлоша с какой-нибудь, наверное, вдохновляющей фразой, но я не дала ему высказаться. Распаленная спором, проговорила:

— Лучше быть одноруким, чем такая правая рука, как Елена Евгеньевна! Как вы терпите?

Директор крякнул, зарделся и свернул в сторону. Я не обратила на это внимания.

Я ликовала, и все остальное было мелочью.

14

"Процветание раскрывает наши пороки, а бедствия — наши добродетели" выписала я себе тогда цитату из Фрэнсиса Бэкона и в ней восхищалась второй частью. Как верно сказано: бедствия раскрывают добродетели.

Так и было. Интернат принял шквал добродетели.

В четверг газета напечатала мое письмо, где я рассказала про наших ребятишек, в тот же день телефон у Аполлона Аполлинарьевича разрывался звонками — люди выспрашивали подробности, а в пятницу с раннего утра школьный вестибюль был полон народу.

Ребята сидели на уроках и не ведали ни о чем, а комиссия работала полным ходом. Мы придумали комиссию, а как же иначе! Возглавлял ее, понятное дело, Аполлон Аполлинарьевич. Маша и я составляли надежную основу, и еще директор настоял на включении завуча Елены Евгеньевны как человека придирчивого, критичного и в такой обстановке просто необходимого, объяснил он нам, глядя отчего-то в сторону. Никто не возражал, и никаких разногласий с Еленой Евгеньевной у нас не оказалось, потому что все мы были предельно придирчивы, а я и Маша так просто чрезмерно.

Помню, как мы заняли исходную позицию: Аполлон Аполлинарьевич во главе стола, по правую руку, вполне естественно, завуч, мы с Машей рядышком, стул у торца отодвинут — для посетителя, я в легком от волнения ознобе открываю дверь и приглашаю первого гостя.

Он вошел легкой походкой — худощавый, высокий, по левому виску глубокий шрам, на груди позвякивает целый иконостас орденов и медалей. Представился:

— Никанор Никанорович Парамонов, подполковник в отставке, — и протянул паспорт.

Никто из нас не решался взять паспорт, оскорбить пошлой проверкой такого человека, и он негромким голосом, будто не военный говорит, а скромный библиотекарь, пояснил, смущенно улыбаясь, что всю ночь его и жену мучила бессонница. После газеты.

Он помолчал, разглядывая нас поочередно, словно размышлял, как далеко стоит углубляться, затем опять застенчиво улыбнулся.

— Тут такое дело, — проговорил он и быстро взглянул на нас, точно решился, — в начале войны мне, тогда лейтенанту, поручили эвакуировать детей из детского дома. Я танкист, и вот три мои танка приняли ребят. Десятка полтора самых маленьких посадили прямо в машины, человек, наверное, двадцать, тех, что постарше, на броню. Немец прижимал основательно, детдом эвакуировать раньше не успели, и вот мы вытаскивали ребят буквально из-под огня. Довезли их до станции, сами тут же развернулись и ушли в бой, где все мои танки немцы сожгли. А станцию размолотили бомбардировщики. Думаю, дети погибли.

Он тер переносицу, покашливал, просительно поглядывал на нас, этот удивительный человек, словом, очень тушевался, пока не сказал: