Собрание сочинений Том 3

Раз один, в самом начале марта, в сумерки, вдруг сделалось мне как-то нестерпимо скучно: просто вот бежал бы куда-нибудь из дому. Я взял шапку и ушел со двора. Думал даже сам зайти к Истомину, но у него не дозвонился: оно и лучше, потому что в такие минуты не утерпишь и, пожалуй, скажешь грустно, амы с Романом Прокофьевичем в эту пору друг с другом не откровенничали.

Пойду, думаю, к Норкам, и пошел.

Прохожу по проспекту и вижу, что под окном в магазине сидит Ида Ивановна; поклонился ей, она погрозилась и сделала гримаску.

— Что это вы, Ида Ивановна, передразнили меня, кажется? — говорю, входя и протягивая через прилавок руку.

— А разве, — спрашивает, — видно?

— Еще бы, — говорю, — не видеть!

— Вот завидные глаза! А я о вас только сейчас думала: что это в самом деле такая нынче молодежь стала? Помните, как мы с вами хорошо познакомились — так просто, славно, и вот ни с того ни с сего уж и раззнакомливаемся: зачем это?

Я начал оправдываться, что я и не думал раззнакомливаться.

— Эх вы, господа! господа! ветер у вас еще все в голове-то ходит, — проговорила в ответ мне Ида Ивановна. — Нет, в наше время молодые люди совсем не такие были.

— Какие ж, — спрашиваю, — тогда были молодые люди?

А такие были молодые люди — хорошие, дружные; придут, бывало, вечером к молодой девушке да сядут с ней у окошечка, начнут вот вдвоем попросту орешки грызть да рассказывать, что они днем видели, что слышали, — вот так это молодые люди были; а теперь я уж не знаю, с кого детям и пример брать.

— Это, — говорю, — кажется, ваша правда.

— Да, кажется, что правда; сами в примерах нуждаетесь — садитесь-ка вот, давайте с горя орехи есть.

Ида Ивановна двинула по подоконнику глубокую тарелку каленых орехов и, показав на целую кучу скорлупы, добавила:

— Видите, сколько я одна отстрадала.

— Ну-с, рассказывайте, что вы поделывали? — начала она, когда я поместился на другом стуле и вооружился поданной мне весовой гирькой.

— Скучал, — говорю, — больше всего, Ида Ивановна.

— Это мы и сами умеем.

— А я думал, что вы этого-то и не умеете.

— Нет, умеем; мы только не рассказываем этого все и каждому.

— А вы разве все равно, что все и каждый?

— Да-с — положим, что и все равно. А вы скажите, нет ли войны хорошей?

— Есть, — говорю, — китайцы дерутся ^*.

— Это все опять в пользу детских приютов? — умные люди.

— Папа, — говорю, — болен,

— Папа умер.

— Нет, еще не умер.

Ида рассмеялась.

— Вы, должно быть, — говорит, — совсем никаких игр не знаете?

— Нет, — говорю, — знаю.

— Ну, как же вы не знаете, что есть такая игра, что выходят друг к другу два человека с свечами и один говорит: «Папа болен», а другой отвечает: «Папа умер», и оба должны не рассмеяться, а кто рассмеется, тот папа и дает фант. А дальше?

— Дальше? — дальше Андерсена сказки по-русски переводятся ^*.

— Ага! то-то, господа, видно без немцев не обойдетесь.

— Он, спасибо, Ида Ивановна, не немец, а датчанин.

— Это — все равно-с; ну, а еще что?

— Выставка художественная будет скоро ^*.

— Не интересно.

— Неф ^*, говорят, новую девочку нарисует.

— Пора бы на старости лет постыдиться.

— Красота!

— Ужасно как красиво! Разбейте-ка мне вот этот орех.

— Истомин наш что-то готовит, тоже, кажется, из мира ванн и купален.

Ида улыбнулась, тронула меня за плечо и показала рукою на дверь в залу. Я прислушался, оттуда был слышен тихий говор.

— Он у вас? — спросил я полушепотом.

Ида молча кивнула головою.

Слышно было, что говорившие в зале, заметя наше молчание, тоже вдруг значительно понижали голос и не знали, на какой им остановиться ноте. Впрочем, я не слыхал никакого другого голоса, кроме голоса Истомина, и потому спросил тихонько;

— С кем онтам?

— Чего вы шепчете? — проговорила, улыбаясь, Ида.

— Я не шепчу, а так…

— Я так… Что так?.. Как это всегда смешно выходит!

Ида беззвучно рассмеялась.

Это и действительно выходит смешно, но только смешно после, а в те именно минуты, когда никак не заговоришь таким тоном, который бы отвечал обстановке, это бывает не смешно, а предосадно.

Если вам, читатель, случалось разговаривать рядом с комнатой, в которой сидят двое влюбленных, или если вам случалось беседовать с женщиной, с которой говорить хочется и нужно, чтобы другие слышали, что вы не молчите, а в то же время не слыхали, о чем вы говорите с нею, так вам об этом нечего рассказывать. Тут вы боитесь всего: движения вашего стула, шелеста платья вашей собеседницы, собственного кашля: все вас, кажется, выдает в чем-то; ото всего вам неловко. Для некоторых людей нет ничего затруднительнее, как выбор камертона для своего голоса в подобном положении.

— Мутерхен [25]моей нет дома, — проговорила, тщательно разбивая на окне новый крепкий орех, Ида.

— Где же это она?

— У Шперлингов; там, кажется, Клареньку замуж выдают.

Разговор опять прервался, и опять Ида, слегка покраснев и закусив нижнюю губу, долго стучала по ореху; но, наконец, это кончилось: орех разбился. Стала тишь совершенная.

— Вон Соваж пошел домой, — проронила, глядя в окно, девушка.