Собрание сочинений Том 3

— Да, непременно, — говорит, — дадут; у нас все это хорошо обставлено, в национальном русском духе: чухонский граф из Финляндии, два остзейские барона и три жида во главе предприятия, да полторы дюжины полячишек для сплетен. Непременно дадут.

Я заплатил за столом деньги за себя и за поэта — и ушел. Это, кстати, был последний день моего пребывания в Петербурге.

Глава сорок восьмая

Москву я проехал наскоро: пробыл только всего один день и посетил двух знакомых… Люди уже солидные — у обоих дети в университете.

Здесь Петербург не чествуют; там, говорят, все искривлялись: «кто с кем согласен и кто о чем спорит — и того не разберешь. Они скоро все провалятся в свою финскую яму».

Давно, я помню, в Москве всё ждут этого петербургского провала и всё еще не теряют надежды, что эта благая радость их совершится.

— А вас, — любопытствую, — бог милует, не боитесь провалиться?

— Ну, мы!.. Петербург, брат, — говорят, — строен миллионами, а Москва — веками. Под нами земля прочная. Там, в Петербурге-то, у вас вон уж, говорят, отцов режут да на матерях женятся, а нас этим не увлечешь: тут у нас и храмы и мощи — это наша святыня, да и в учености наша молодежь своих светильников имеет… предания… Кудрявцева и Грановского чтит ^*. Разумеется, Кудрявцев и Грановский уж того… немножко для нашего времени не годятся… а все ж, если бы наш университет еще того… немножко бы ему хорошей чемерицы ^*в нос, а студенты чтоб от профессоров не зависели, и университет бы наш даже еще кое-куда годился… а то ни одного уже профессора хорошего не стало.

— Как ни одного?

— Да решительно ни одного: в петербургских газетах их славно за это отжаривают ^*.

Вот тебе и «наши предания» и «наша святыня».

Экой вздор какой! Экая городьба!

Поел у Турина пресловутой утки с груздями, заболел и еду в деревню; свой губернский город, в котором меня так памятно секли, проезжаю мимо; не останавливаюсь и в уездном и являюсь к себе в Одоленское — Ватажково тож.

И вот они опять — знакомые места ^*,
Где жизнь отцов моих, беспечна и пуста,
Текла среди пиров, бессмысленного чванства,
Разврата мелкого и мелкого тиранства!..

Что-то здесь нового, на этих сонных нивах, на этой черноземной пажити?

Глава сорок девятая

Простор и лень, лень и простор! Они опять предо мною во всей своей красе; но кровли крыш покрыты лучше, и мужики в сапогах. Это большая новость, в которой я, впрочем, никогда не отчаивался, веруя, что и мужик знает, что под крепкою крышей безопасней жить и в крепких сапогах ходить удобнее, чем в дырявых лаптях.

Спросил в беседе своего приказчика:

— Поправляются ли мужики?

— Как же, — говорит, — теперь они живут гораздо прежнего превосходнейше.

Хотел даже перекреститься на образ, но, поопасавшись, не придерживается ли мой приказчик нигилистического образа мыслей, воздержался, чтобы сразу себя пред ним не скомпрометировать, и только вздохнул: буди, господи, благословен за сие!

Но как же остальное? Как она, наша интеллигенция?

— Много ли, — спрашиваю, — здесь соседей-помещиков теперь живет и как они хозяйничают?

— Нет, — докладывает, — какие же здесь господа? Господ здесь нет; господа все уехали по земским учреждениям, местов себе стараются в губернии ^*.

— Неужто же все по учреждениям? Этого быть не может!

— Да живут-с, — говорит, — у нас одни господа Локотковы, мелкопоместные.

— Ну так как же, мол, ты мне говоришь, что никого нет? Я даже знаю этого Локоткова ^*. (Это, если вы помните, тот самый мой старый товарищ, что в гимназии француза дразнил и в печки сало кидал.) Ты, — приказываю, — вели-ка мне завтра дрожки заложить: я к нему съезжу.

— Это, — отвечает, — как вам будет угодно; но только они к себе никакого благородного звания не принимают, и у нас их, господина Локоткова, все почитают ни за что.

— Это, мол, что за глупость?

— Точно так-с, — говорит, — как они сами своего звания решившись и ходят в зипуне, и звание свое порочат, и с родительницей своею Аграфеной Ивановной поступают очень неблагородно.

Заинтересовался я знать о Локоткове.

— Расскажи, — говорю, — мне, сделай милость, толком: как же это он так живет?

— Совсем, — отвечает, — вроде мужика живут; в одной избе с работниками.

— И в поле работает?

— Нет-с, в поле они не работают, а все под сараем, книжки сочиняют.

— О чем же, мол, те книжки, не знаешь ли?

— Давали-с они нам, да неинтересно: все по крестьянскому сословию, про мужиков… Ничего не верно: крестьяне смеются.

— Ну, а с матерью-то у них что же: нелады, что ли?

— Постоянные нелады: еще шесть дней в неделю ничего, и туда и сюда, только промеж собою ничего не говорят да отворачиваются; а уж в воскресенье непременно и карамболь ^*.

— Да почему же в воскресенье-то карамболь?

— Потому, как у них промеж собой все несогласие выходит в пирогах.

— Ничего, — говорю, — братец мой, не понимаю: как так в пирогах у них несогласие?