Собрание сочинений Том 3

— А рупь-то серебром узял. Зачем же ты рупь серебром узял? Узял, да и по шее — а? Есть разве теперь тебе такая правила, чтобы за свои деньги хрестьян бить по шее — а? Ты думаешь, что хрестьяне ничего. Ты куру с маслом ешь, а хрестьянину не надо ничего?..

Ничипоренко дернул Бенни за руку и прошептал: «тс-с-с!»

— А если хрестьянин за это тебе, собаке, голову долой — а? Секим башка долой — а? — произнес азартно, возвышаясь в это время, очевидно пьяный голос. — Ты думаешь, что тебе век куру с маслом есть!.. А я теперь, может, и сам хочу куру с маслом есть!

— Идем! — воскликнул Ничипоренко, порывая Бенни по тому направлению, откуда слышался голос.

— Вы слышите: он, должно быть, хмелен, и вот увидите, этот ничего не скроет, — он черт знает как проврется! а мы такого человека должны сберечь.

Бенни с этим согласился.

Они шли почти ощупью, потому что под прямым откосом прорезанного в горе взвоза было еще темнее, чем где-либо, а дорогого человека, который мог провраться и которого надо было спасти, не находили.

Но дорогой человек им сам объявился.

— Что? — заговорил он снова в пяти шагах от них. — Что тебе медаль на грудь нацепили, так ты и грабить можешь… — а? Да я сам бляху-то куда хочешь себе подцеплю!

Ничипоренко и Бенни бросились на этот голос, как перепела на вабило.

Глава шестнадцатая

Подоспев на голос роптавшего впотьмах незнакомца. Бенни и Ничипоренко разглядели мужика, который стоял, упершись обеими ладонями в срезанную стену довольно высокого земляного откоса, и, изогнув на бок голову, косился на что-то через правое плечо. Он был пьян до такой степени, что едва стоял на ногах, и, вероятно, ничего не видел.

— Кто тебя ограбил? — спросил его Ничипоренко.

Мужик, шатаясь на подгибающихся коленях, продолжал сопеть и ругаться. Он, очевидно, не видал подошедших к нему предпринимателей и не слышал ничипоренковского вопроса.

Ничипоренко взял его за плечи, встряхнул и опять спросил, кто его обидел.

— А? — отозвался мужик.

— Кто тебя обидел, я говорю?

Мужик подумал с минуту, посопел и, опять заворачиваясь вправо через плечо, заговорил:

— Мош-ш-шен-н-ник, анафема, шейгиц!..

— Кого ты ругаешь? — спросил Ничипоренко. — За что?

— А зачем он рупь серебром узял! — отвечал мужик и снова закричал вправо: — Шейгиц! анафема… мошенник!

— Откуда он у васвзял их? — спросил Бенни, думая таким вопросом навести мысли пьяного человека на ближайшие его соображения.

Он не ошибся. Мужик тотчас переменил тон и с доверчивостию заговорил:

— Да как же, скажи: зачем он у меня с чертогона ^*последний рупь серебра сдернул… а? Нешь ты затем здесь поставлен… а? Нешь ты за то будушник назван… а? Шейгиц ты, мошенник! — заговорил снова, валясь вправо головою, мужик.

— Что такое «чертогон»? — спросил у своего спутника шепотом Бенни.

Ничипоренко пожал плечами и отвечал:

— Черт его знает, что он мелет!

— Этого нельзя, — говорил мужик. — Ты в будку для проспанья меня вел и рупь серебра смотал… Неш на это тебе закон есть… а?

— Его просто нужно отправить домой, — проговорил Бенни и затем, снова обратясь к мужику, спросил: — Где выживете?

— Что?

Бенни повторил свой вопрос. Мужик подумал и отвечал:

— Пошел прочь!

— Я хочу вас домой довести.

— Пошел прочь, — опять так же незлобливо отвечал мужик.

— Бросьте его, — сказал Ничипоренко.

Бенни этого не послушался.

— Я вам дам рубль серебром, и вы идите домой, — сказал он тихо, оттягивая мужика от глинистого обреза, в который тот упирался.

— Рупь серебром…

Мужик подставил пригоршни, сжимая их так сильно, как будто ему хотели насыпать их маком.

Бенни одною рукою поддерживал пьяного, другою достал из своего кармана рублевый билет и подал его мужику.

Тот взял и начал совать его в штаны; но пьяная рука ему не повиновалась, и каждый раз, как он посылал ее в карман, она прямо проскальзывала мимо кармана.

— Я положу вамв карман, — сказал Бенни, протягивая руку к билету, но тот вдруг неожиданно вскрикнул: «Пошел прочь!», быстро отдернул у Бенни свою руку и, не удержавшись на ногах, тяжело шлепнулся во весь рост о землю и лежал как сырой конопляный сноп.

Бенни решительно не знал, что ему предпринять с этим дорогим человеком: оставить его здесь, где он лежит, — его могут раздавить; оттащить его назад и снова приставить к стене, — с него снимут ночью и сапоги и последнюю одежду. К тому же мужик теперь охал и жалостно стонал.

Бенни нагнулся к его лицу и сквозь сумрак ночи, к которому в это время уже достаточно пригляделись его глаза, увидел на лице мужика печать серьезности, которою выражается только-что ощущенное страдание.

—  Вырасшиблись? — спросил Бенни.

— В печенях… — отвечал мужик.

— Больно?

— Больно, — отойди, больно.

— Ты расшибся? — спросил Ничипоренко.

— Поди прочь, — расшибся.

Ничипоренко объявил, что теперь нечего размышлять; что больше здесь стоять невозможно; что, черт его знает, он, этот мужик, может издохнуть, а не издохнет, так кто-нибудь как на грех подойдет и скажет, что они его убили и ограбили.