Собрание сочинений (Том 3)

Орелик, однако, не слушая его, торопливо двигался вперед. "Дурак, отметил про себя дядя Коля. - Дурачок глупенький, эдак не сто, и двадцать метров не проплывет".

Он настиг Вальку, заграбастал его за живот и, матюгаясь, потащил назад. Орлов упирался, брыкаясь ногами, будто в купальне какой, и дядя Коля беззлобно и деловито врезал ему по лицу. Орелик захлебнулся, ушел под воду, выскочил, тараща глаза, но послушно повернул назад.

На мелководье, у острова, дядя Коля ударил Вальку еще раз, посильнее, метя в подбородок. А делая это, он думал только об одном - привести Орелика в себя, заставить опомниться, дать понять, что здесь не самодеятельность, а геодезическая группа, пока они живы, и надо уважать приказ.

Валька пошатнулся, но устоял, не проронив в ответ ни слова, и дядя Коля почувствовал себя виноватым. Однако размышлять не приходилось.

- Подай-ка варежки, - велел он Семке, не глядя на Орелика. Потом взял телогрейку, чтобы обламывать ею лед, повернулся.

- Дурачок ты, Валька, - сказал он. - Только запыхал меня да охолодил. Глядишь, я бы уже у плота был.

Он вошел в воду и, уже плывя, крикнул Семке:

- Семен! Ты за старшего! Гляди за этим! Полоумным!

И засмеялся.

- Ну вот мы и подошли к концу.

- Куда торопиться, поговорим. Вы женаты? Давно кончили юрфак?

- Примерно тогда же, что и вы, но разве вам это интересно?

- Конечно, интересно. Может быть, встретимся как-нибудь? Поговорим, посидим. Коньячок, правда, вздорожал, но ничего, достать зато можно!

- А вы, ей-богу, молодец. И что вас только сможет остановить, если не остановило даже это. Даже смерть?

- При чем тут я! Тут виноваты другие!

- Вы слыхали такое слово - доброта?

- Вот-вот, вам надо, чтоб я добреньким был? Чтоб я на себя чужое дело взял.

- Не бузите, Кирьянов. Хотите послушать Чехова?

- Ну вот, давно бы так, по-человечески.

- Чехов сказал однажды: "Доброму человеку бывает стыдно даже перед собакой".

- Опять вы! А при чем тут я?

- В том-то и дело, что ни при чем.

25 мая. 19 часов 40 минут

СЕМЕН ПЕТРУЩЕНКО

Семка стоял на куче имущества, сунув руки в карманы, замерзший и испуганный.

В отличие от дяди Коли Симонова, относившегося к событиям с готовностью выполнять свое дело, и от Вальки, который чувствовал за собой вину, Семка не испытывал ничего такого.

Он просто боялся. Боялся и еще жалел.

За спиной у него висело ружье. Славина двустволка, из которой он добывал дичь, разнообразя сытный, но уж слишком концентратный, а оттого тоскливый обед. И ему мгновениями становилось смертельно жаль того прошлого.

Семке почему-то казалось в отчаянии, что теперь уже все, что ничего не повторится больше, и они никогда не станут выгружать, перекрикиваясь, приборы из грохочущего вертолета, обедать, усевшись кружком у костра, а потом балакать между собой, и никогда уже Валька не станет писать свое бесконечное письмо, а Слава с дядей Колей Симоновым храпеть при этом в спальных мешках.

С дрожью и жалостью Семка предвидел конец, общую смерть, когда их зальет и они останутся здесь, в пойме Енисея, постепенно погрузившись в эту жуткую, стремительно поднимающуюся воду.

Поначалу, до того как вертолет прошел мимо них, ему передавалась Валькина беспечность, тем более что он сам, собственными ушами принял радиограмму о выходе машины. Но теперь все было иначе. Теперь он воспринимал происходящее по-другому, и это подкожное ощущение надвигающейся беды не оставляло его, вызывая страх и непонятные, ненужные, глупые мысли. Одна была особенно навязчива и неотступна.

Оглядывая взбунтовавшуюся реку, перебирая события дня, он снова и снова думал, что их предали. Да, предали! Кто, зачем, почему - Семка не знал, не мог знать и даже предполагать, но не могло же все, что происходило, быть чистой случайностью?

"Странно, - думал Семка, - мы даже ни разу не сказали об этом. О предательстве. Как удивительно, что это даже никому не пришло в голову?"

Он останавливал себя. А может, пришло? Славе, например, не зря он не любил Кирьянова, хотя и не распространялся очень. Да и над Храбриковым все они посмеивались, называя хорьком. В этом прозвище была не только нелюбовь, неприязнь, но и недоверие. И дядя Коля, и Слава не верили Храбрикову, человеку с лисьими глазками и обманчивым словом.

Семка не знал толком ни Кирьянова, ни Храбрикова, ему только не нравилась Цветкова, слабохарактерная и, как казалось, пустая. "Что же, соображал он, - она виновата, начпартии? Может, это она?"

Мысли о предательстве походили на речную волну - то наплескивали, то отступали, и Отступали все чаще: Семке казалось невозможным такое. Люди просят вертолет, сообщают обстановку, и никто не обращает на это внимания.

Что-нибудь такое могло быть у маленьких, у ребят, но только не у взрослых.

Семка вспомнил себя в седьмом классе и своего приятеля Демидку Мазина. Демка учился в другой школе, но это им ничуть не мешало дружить, и каждый вечер, выучив уроки, Семка шел домой к приятелю, оставив маму одну.