Собрание сочинений (Том 3)

Ирина успешно защитилась, из библиотеки перебралась в университет, преподавала, отхватила солидную зарплату, выпустила книжечку о Сервантесе, каудильо скончался, Латинская Америка разворачивала плечи, испанистов требовалось все больше, ехали делегации, переводилась литература, в ее энергии нуждались, она оказалась причастной к интересной жизни.

Саша? Он не жаловался, но стал попивать, и это больно ранило меня.

Письма из Москвы приходили все реже. Зато в каждом я читала жалобы на Игорька. Ему шел шестнадцатый год, он вырвался из подчинения, стал строптив, непокладист.

Я отвечала, чтобы сын и невестка набрались терпения, это такой особенный возраст, и я мучилась с Сашей в его шестнадцать лет, но все потом миновало, ушло. Следовало набраться терпения, быть ласковыми, наконец, оторвать что-то от собственных удовольствий во благо сына.

Я обращалась во множественном числе к Саше и Ирине, но имела в виду, конечно, невестку. Как же так, преподает в университете, интеллигентная дама, а сын наверняка заброшен, плывет по течению, - но тут такие годы, такие рифы, - надо поостеречься, для самих же себя поостеречься в конце-то концов, отказаться от приемов в этих посольствах, от новых иностранных фильмов в Доме кино, от гостей, раз требует этого сын.

Следует чем-то пожертвовать, следует и Саше меньше попивать, не думать о самолюбии, почаще бывать с сыном, иначе какой же пример для подражания! Если даже у Саши нелады с женой, надо задуматься - взрослые люди! - у них же еще есть сын! И они за него отвечают.

И вдруг молния. Нет, она не опередила гром, грозные звуки слышались мне всегда. Но молния слепит.

Я открыла конверт, надписанный Сашиной рукой, и ослепла. Одна короткая фраза:

"Мы с Ириной разошлись".

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Я слышу грохот, грохот, чьи-то восклицания, незнакомые тени. Открываю глаза. С трудом прихожу в себя, но узнать никого не могу - одну голоножку. Она стоит позади всех, на пороге купе, солнце исчезло, над головой проводницы светится электрический плафон.

- Вам плохо? - спрашивает меня кто-то, и я вижу лицо женщины в белом халате, который высовывается из-под плаща. - Сердце? - спрашивает она, а сама уже берет мою руку, щупает пульс.

- С чего вы взяли? - медленно говорю я.

- Вы все лежите! - восклицает девочка. - Ничего не едите. Едем вторые сутки...

Здесь еще один, третий. Мужчина в форменной фуражке железнодорожника, наверное, бригадир поезда. Вагон стоит, значит, большая станция.

- Может, вы сойдете? - спрашивает он мягко. - Здесь хорошая больница.

- Ерунда, - отвечаю я, - просто мне надо выспаться, я приняла снотворное.

- Что? Сколько? - криминальным тоном спрашивает врач.

- Не волнуйтесь, - говорю я, - димедрол, две таблетки в течение суток, если они уже прошли.

Врачиха успокаивается, закатывает мне рукав, измеряет давление.

- Низковато, - говорит бригадиру через минуту, - пульс ослаблен, но ничего страшного.

- Жить буду? - спрашиваю я с ехидцей. Они не замечают моей иронии.

- Сколько вам лет?

- Да все со мной, что вы в самом-то деле, - возмущаюсь я, и эти двое приходят, кажется, в себя. Сонливость моя исчезла, я способна реагировать и понимаю, что самое лучшее - выставить их за дверь. - И что за бесцеремонность? - спрашиваю. - Врываетесь без стука, а я никого не вызывала.

Они удаляются, извинившись, приглушенным голосом бригадир что-то ругательное бормочет проводнице:

- Ты, Таня, - бу, бу, бу, бу.

- Таня, - зову я голоножку, понимая, что надо ее выручать, и вижу смущенное, пылающее лицо. Она стоит на порожке и бормочет:

- Извините, я думала...

- Зайди сюда, - велю я, - закрой дверь. - Она слушается. - Думала, померла старуха? Спасибо за заботу.

- Вы извините...

- Да нет, я всерьез. Спасибо. Неужто целые сутки?

- И не едите ничего...

- Закажи мне бульон.

Мне кажется, она входит молниеносно, буквально через пять минут, с большой бульонной чашкой.

- Сейчас я выпью его, - поясняю проводнице - сразу надо было объяснить, не устраивать панику. - И снова усну. А ты не волнуйся. Так бывает...

Я молчу, гляжу в бульон, потом перевожу взгляд на Таню.

- Где ты была? - Она не отвечает. - Раньше?

- Здесь, езжу третий год. - Ее глаза испуганно круглы.

- Нет, - мотаю я головой, - ты не понимаешь. И не понимай. Не надо.

Я плачу, совершенно некстати, не могу совладать с собой, и Таня подсаживается ко мне, гладит, точно маленькую, по плечу.

- Что же случилось? Что?

- Иди, - отвечаю я, не утирая слез. - Иди. Все. Мне лучше.

Ласковая душа, девочка, подросток почти, а сердечко доброе, дай тебе бог счастья.

Я пью бульон, пожалуй, он горячий, но я ощущаю это как-то неопределенно. Раскрываю свой ридикюль, свою волшебную сумочку. Киваю ей:

- Сезам, откройся!

И вынимаю коробочку со снотворным. Говорю громко сама себе:

- Какое счастье, что можно купить два билета, все купе, никого не смущаться. - И точно уговариваю кого-то, выпрашиваю разрешения: - Еще одну!