Собрание сочинений. Том 2

Горева не поверила веселью Бухареста. Еще не заросли травой поля сражений и не все солдаты на этих полях были погребены, как того заслужили.

Но обо всем этом она перестала думать, едва самолет поднялся над городом и взял курс на Киев.

День был жаркий, с дождями по горизонту. Огромные валуны облаков ограждали правый край неба. Сильные, крутые, гороподобные, они напоминали мираж снежного хребта, огромную страну без границ, выглядывающую из глубин великой равнины.

Впереди была Украина, и эти облака и дождь казались уже украинскими, не чужими.

Но Европе суждено было еще раз войти в сознание Горевой. В самолете летела в Москву группа болгар, трое румын и один, как предположила Горева, итальянец, а на самом деле далматинец, с лицом бурным, как поле сражения.

Он был немолод, и неуютный, осуждающий взгляд его янтарных совиных глаз был жесток, труден, а лицо, сжато, как кулак с напряженными мускулами, угрожало каждому, кто заговорит с ним. Далматинец оказался дальним потомком знаменитой семьи графов Войновичей, из которых один был когда-то русским адмиралом на Черном море, — в его честь Севастопольская пристань и поныне называется Графской, — а другой — крупным историком у себя на родине. Спутник Горевой, Божидар Войнович, тоже был историком.

Воинственно играя мускулами драчливого лица, он показал ей свою книгу о древней Рагузе, Дубровнике, этой южнославянской Венеции, и сообщил, что летит в Москву с намерением прочесть цикл лекций об Адриатике Славянской.

Он говорил, ударяя на первые слога, отчего иной раз затемнялся смысл сказанного, но выигрывал суровый ритм речи.

Он заговорил о Дубровнике и, сразу забыв обо всем на свете, стал громко убеждать в необходимости особого внимания к Далмации.

Он говорил, что, выросшие ближе всех к Риму и не павшие ниц перед ним, не продавшие врагам души своей, далматинцы сохранили красоту и прелесть славянской культуры в наиболее чистом ее виде.

Поздняя Италия, все растеряв из наследства Ренессанса, столетиями выдавала за свое то, что ей никогда не принадлежало, говорил историк, убеждая спутников в том, что славянская кровь незаметно пропитала многие великие находки Италии.

Он встал со своего места и, подпрыгивая в такт вздрагиваниям самолета, обошел кабину, показывая фотографии с гордостью художника, точно Далмация была его собственным произведением.

— Смотрите, вот наша архитектура!

— Смотрите, вот наши костюмы!

— Смотрите, вот наши лица!

Узнав, что Горева участвовала во взятии Вены, он атаковал ее сотнями вопросов: «Цела ли Библиотека иезуитов? Цел ли Институт востоковедения?»

— О ж’аби! — рычал он. — Шакали!..

Вена была ему ненавистна, как живое существо.

Она цела? Это его бесило. Исчезли с лица земли тысячи мирных и благородных городов, а эта дешевая куртизанка, блудница, сожительница палачей отделалась легким испугом.

— Прузсия! — кричал он, взмахивая длинными волосатыми руками. — Это руки! Это ноги! Это зад! Но филозофия — это милая Вьена! Гной прузссачества она перерабатывала в пир’ожки. Шаг прузских маршей переводила в ритм вальза. Одевала в туманную фразеологию юнкерский бред. Германия — проза, Аустрия — поэзия германизма. О, про-клья-тая! — рычал он. — Утроба, рожд’ающая червей!.. Все интриганы срождались в Аустрии!

Болгары были захвачены его гневом и рукоплескали сражению, которое давало его лицо пророка.

— О я эту Вьену… я ее… проглетил бы з костьями… Народ, породивший Гитлера, не может ожидать от истории ничего для себя доброго.

Пытаясь успокоить старика, Горева промолвила, что везде есть умные и глупые, злые и добрые…

Старик сжал лицо для бешеного удара.

— Злие!.. Умние!.. О, как вам не стыдно! Черчилл тоже — о! Умний! А? Но то, как сказать, ум хуже глюпости.

Пот ненависти катился с лица старика.

Болгары открыли бутылку вина. Первый стакан преподнесли Войновичу.

Узловатой рукой пахаря, а не историка, он принял бокал и поднял его над головой.

— Езсть у нас легенда, что Ленин, уходя, озставил Сталину завещание — объединить славян. Много езсть слухов об этом завещании, и песни уже появились.

Он отломил кусочек хлеба из свертка болгар и, выпив вино, заел хлебом.

— Да будет жизнью эта легенда! Да объединятся земли славянские! Да будет един наш путь!..

Суровое вдохновение далматинца захватило Гореву. Она готова была заплакать.

Вот тут-то Горева пожалела, что она покинула поле еще не законченных битв, но оно, поле это, было уже далеко позади.

И грустно стало ей оттого, что, пройдя с боями сквозь четыре страны, она не уносила с собой теперь ничего нужного ей для жизни.

«Может быть, это оттого, что я была слишком пассивна? Оттого, что не разгребала навозную, кучу их быта и поисках жемчужины? Не умела найти ключей к их сознанию?..»

Но, вспоминая семью Альтманов, герцога Йозефа доктора философии Либерсмута, экскурсовода в Шенбрунне и многих других, с кем приходилось общаться, Горева находила, что все они были чрезвычайно однообразны, как пораженные одним недугом. Курильщики опиума — вот кем казались они ей.