Собрание сочинений (Том 2)

"А штампики в комсомольском билете я так и не поставила, - почему-то вспомнила она. - И папа перед отъездом напоминал. А вот забыла... Правда, взносы у меня уплачены, но все равно надо поставить. А то вернется папа, рассердится..."

Она стояла одна у большого подъезда большого дома, а жизнь шла где-то рядом и впереди, но как бы отдельно от нее. И фонари светили там впереди. И машины бежали там - впереди. И люди шли, торопясь скрыться от дождя, там - впереди.

Почему же нет мамы?

И вдруг ей стало страшно.

А что, если мама так и не выйдет сюда, к ней? И отец никогда не вернется из своей дальней командировки? И она, Лида, останется одна, так и останется стоять под этим дождем всю жизнь?

Как-то сразу стало холодно. Лида вздрогнула, и холодный озноб прошел по спине, и замерзли руки и ноги. Подул по-осеннему холодный ветерок с дождевой пылью, и зашуршали зеленые листья на густых липах, зашуршали и многие полетели вниз, на улицу.

Лида вглядывалась вперед - в мутно освещенную мокрую улицу. Вот прошел троллейбус, и она увидела в нем фигуры незнакомых людей. Вот женщина торопит ребенка к переходу. Вот в рыжем окне стоят люди-тени и смотрят куда-то. Вот милиционер, закутанный с головой в плащ, остановил шофера и что-то говорит ему. Вот... Вот... Вот...

Нет, конечно, это все рядом, и все это - жизнь, и она не идет стороной от нее, от Лиды...

А вчера шла. И позавчера шла. И раньше тем более шла - шла стороной. И, наверно, тогда было проще и легче, а сейчас, когда она стала думать и видеть, куда тяжелее...

А мамы так и нет...

Валентина Михайловна очень долго ждала. В одном кабинете ждала. И в другом. И опять в коридоре.

- Он должен скоро быть, - говорили ей.

- Вот-вот придет, - говорили ей.

- Кажется, вернулся, - говорили ей.

- Сейчас, сейчас...

Его просто не было, человека, который все знал. Он вернулся поздно.

- Вы, ради бога, не волнуйтесь. Сейчас уже все хорошо, поверьте, я не успокаиваю, а говорю правду. Он действительно был ранен в момент очередного налета американской авиации, пробыл в госпитале, и теперь его дела идут на поправку. Я справляюсь трижды в неделю. Впрочем, думаю, не сегодня завтра он и сам вам напишет. Мы сразу же переправим вам его письмо...

- Ты что? Плачешь?

Парень. Вернее, тень от него.

Она не ответила. Испугалась.

- Я спрашиваю, ты плачешь? - повторила тень. - Может, случилось что? Такой дождь!..

Лида не знала, что ответить.

Сказала:

- Ну и что - дождь! Все лето так!

Парень совсем растерялся:

- Нет, я думал, что ты, то есть вы... Шел мимо... Здание такое... Высотное... И машины эти... Интересно!.. А тут вдруг увидел...

Какой-то парень. И почему он здесь? Вернее, не парень, а мальчишка. По лицу - мальчишка. И по тощей длинной шее - мальчишка. Промокший под дождем, насквозь промокший, - гадкий утенок.

- Вы что? Боитесь меня? - спросил "гадкий утенок". - Я ведь просто думал... Шел вот и увидел...

- Почему ты думаешь, что я тебя боюсь? - вырвалось у Лиды. Она смахнула капли с носа. Потом - с глаз. То ли это дождь в самом деле, то ли верно она разревелась...

А вокруг лило и лило... Уже не водяная пыль, не тихий летний дождь, что называют грибным, а настоящий ливень. И впереди уже ничего не было видно: ни окон домов, ни троллейбусов и автобусов, ни машин, ни людей, скрывающихся в переходе и выскакивающих из него, ни даже фонарей - они еле заметно мутились в потоках воды, которыми разразилось черное небо.

- Нет, я не думаю, - сказал мальчишка. - Но почему ты плачешь? Я ведь вижу - плачешь.

Мальчишка. Он рядом с ней - несуразный, длинный, без плаща, в каком-то пиджачишке, измокшем насквозь.

- Тебе сколько лет? - неожиданно спросила Лида.

- Пятнадцать, а что?

- Мне тоже пятнадцать, - сказала она через минуту. И сама спросила: А почему ты так промок?

Он, кажется, смутился. Носом посопел. Поправил на себе мокрый бумажный пиджак-тряпку.

- Ты иди, иди сюда! - дернула она его за рукав. - Дождь же...

Он пододвинулся ближе к ней, где не было дождя.

- Я просто думал... У тебя что-то случилось?..

Лида увидела круглое лицо его, и нос - курносый, пухлый, смешной нос с каплей на кончике, и опять - длинную шею, вылезающую из-под мокрого ворота пиджака. А на щеке - родинку, большую, круглую, как вишневая косточка, родинку. И глаза - кажется, очень хорошие, чуть грустные и мокрые, глаза.

- Я маму жду, - сказала она. - Вдруг чего-то испугалась, что ни мама сейчас не вернется, ни папа. Он далеко у нас, там, где идет война... Мы с мамой очень беспокоимся за него, понимаешь!

- Ты - счастливая! - вдруг вырвалось у мальчишки. - В самом деле счастливая!

Сейчас он даже ей, Лиде, показался совсем ребенком. Маленьким, забавным ребенком! И губы у него надулись по-ребячьи, и щеки покраснели, и уши оттопырились - может, от дождя?

- Почему?

- Потому, что отец у тебя есть и мать! И о них можно беспокоиться...

Она опять не знала, что говорить. Хлопнула дверь, но это была не мать. Еще раз хлопнула, и опять не она.

- А почему ты так говоришь? Ты иди, иди сюда ближе, а то там дождь...

Он подошел ближе. И ничего не сказал. Только хлюпнул носом.