Собрание сочинений. Том 2

Тяжело и скучно было здесь новым людям, и о какой тут, прости господи, можно говорить перекопке, если многих в этой деревне трясла малярия, корежил ревматизм, а всяких несуразностей в новой жизни столько, что и не счесть!

И, конечно, деревенский врач был по-своему прав, выдавая колхозникам записки и бюллетени, но все же Воропаев с трудом удержался, чтобы не ругнуть во весь голос этого не в меру ретивого служителя медицины, к счастью сидевшего довольно далеко от него, на дальнем краю скамьи президиума.

Вдруг Воропаев неясно почувствовал, что к нему обращаются. Он захлопнул блокнот, в котором рисовал завитушки, и, улыбнувшись, оглядел собравшихся.

Председатель колхоза стоял вполоборота к нему и, кажется, не в первый раз спрашивал, что же в конце концов прикажет он делать с этим народом, который никому ни в чем не сочувствует.

В голове Воропаева не было и сейчас ни единой дельной мысли, но выбора ему не представлялось. Вздыхая и облизывая мгновенно подсохшие губы, он поднялся и, скрипнув протезом, выдвинулся на край эстрады.

В зале попрежнему стояла чудная тишина.

Лицо Воропаева защипало нервным румянцем. Он откашлялся. Это было последнее, что он мог себе позволить.

— Есть в зале фронтовики? — наконец хрипло спросил он, не зная сам, что ему нужно выяснить этим вопросом.

— Есть… Имеются… — вразнобой ответило ему несколько сонных голосов.

— А ну, дайте на вас взглянуть, какие вы… Пересядьте-ка, друзья, в первый ряд.

Вяло и нерешительно фронтовики вышли вперед.

— А солдатки как, на заду останутся? — визгливо раздалось из глубины зала под негромкий озорной смех нескольких женщин.

Ни с того ни с сего Воропаев вдруг начал рассказывать, как, едучи к ним, он, встав поутру, не обнаружил своей левой ноги и испугался, не украли ли.

От неожиданной перемены темы или оттого, что рассказ и в самом деле вышел смешным, люди повеселели, заерзали на скамьях и сдвинулись ближе.

Рассказав еще два-три эпизода из не случавшихся с ним приключений, которые рисовали, как трудно фронтовику сразу разобраться в том, что у них тут происходит, Воропаев в очень смешных тонах набросал картину, каким представлялся ему колхоз со стороны. Он не жалел красок и не остерегался острых сравнений. В помещении уже давно гудело.

Курившие в сенях вернулись толпой и, сгрудясь в проходе, мешали слушать задним рядам. На них громковато покрикивали из глубины. Фронтовики же, сидевшие в первых рядах и вместе с оратором в военном кителе с тремя полосками ленточек и четырьмя шевронами за ранения, как бы представлявшие единый лагерь порядка, оборачивались назад и шикали, стараясь восстановить тишину.

Воропаев должен был невольно остановиться, передохнуть, но что-то, та глубочайшая интуиция, то тончайшее чувство, которое мы иной раз зовем подсознательным, повелительно подсказало: не ждать, атаковать не медля.

— А ну!.. Тихо! По местам!

Все замерли, как стояли.

— Товарищи фронтовики, что же это такое? — повышая голос, начал он. — Не для того, кажется, воевали мы, чтобы погибать дома. Как же у вас хватает совести спокойно смотреть на бездельников, лодырей, пьяниц, лежебок? Вы что — очумели? Или у вас глаза замстило, как у нас говорят? Пять часов подряд идет разговор о том, что у вас плохи дела, а вам рты как смолой позаливало! Да и о чем председатель ваш может говорить, если хозяйство у него запущено донельзя, до омерзения, если он терпит у себя такого, с позволения сказать, врача, который за каждый прыщ, выскочивший на сидячем месте, готов всем неделю отдыха дать! Да тут прыщеватым рай! (Раздался смех, и не вслед грубой шутке, а вслед шутке верной. Он сразу же почувствовал это и осмелел.) Не-е-т! Под Сталинградом мы, дорогие товарищи колхозники, не так работали. Ты, друг, в какой дивизии был? — резко спросил он высокого, с одутловато-больничным лицом фронтовика, на груди которого увидел медаль «За оборону Сталинграда».

— В тридцать девятой, товарищ полковник! — встав, отрапортовал тот, не то косноязыча, не то заикаясь.

Воропаев не сражался в этой дивизии, но он твердо знал, что во всех, сколько бы их ни было, сталинградских дивизиях, происходило примерно одно и то же, и, точно он не раз бывал в этой тридцать девятой, обрадованно протянул вперед руки и сказал:

— Ты помнишь Захарченку?.. Радиста!.. Он, правда, не вашей дивизии был, но о нем же слух по всему Сталинграду прошел… Да ты сейчас вспомнишь! Это — который семь раз раненным нырял за ротной радиостанцией, пока не вытащил ее со дна Волги… А пока нырял, его еще в восьмой угостило… А главное, человек до тридцати лет дожил, ни разу не плавал, не нырял…

— То не Захарченко, а Колесниченко, — напористо прокосноязычил сталинградец. — С нашей дивизии, почему же… как же! Ноне Герой Союзу!.. Как же! Именно с нашей дивизии!

— На Днепре однородный случай был… — и чей-то новый голос, которому легонько аккомпанировало позвякивание нескольких медалей, непринужденно врезался в нарастающий разговор.