Собрание сочинений (Том 1)

Когда она уезжала в волость, он изнывал от тоскливой скуки, считал часы до встречи. Когда видел ее — все кругом озарялось теплом и светом, приобретало новый смысл, прелесть, силу. По-иному звучали песни, значительнее становилось каждое слово. «Ванька влюбился в наставницу», — подшучивали ребята. Он не верил им.

Много они понимают. Просто он ее уважает и хочет быть таким, как она. Влюбился!.. Она невозможная, недосягаемая… Если бы кто-нибудь ему сказал, что она — обыкновенная учительница-комсомолка, каких в стране много, он бы бросился на того человека с кулаками.

Ему пошел восемнадцатый год. Это был рослый, плечистый паренек с сильными руками, на голову выше Фаины. Кожа на его лице была белая, нежная; над губой пробивался светлый пух.

С некоторых пор его стала томить эта сила, которую он ощущал в себе. Как груз, он нес свое тело. Нечаянно задумчивость охватывала его, ее сменяли приступы жеребячьего веселья. Внезапно мать заговорила с ним о женитьбе.

Она сказала, что силы у нее на исходе, жить ей, она чувствует, недолго (ее одолевала женская болезнь, из-за которой у нее после Ивана больше не было детей). Хотелось бы ей привести в дом хорошую невестку: пусть ходит за нею, и покоит ее последние дни, и закроет ей глаза. Такую невестку, на которую она могла бы с легким сердцем оставить дом.

Сейчас, конечно, еще рано Ивану жениться. Года два можно подождать. Но девушку подходящую можно бы и сейчас взять на примету… Неожиданно дерзко он перебил ее, спросил со злой улыбкой:

— Это вы на кого же намекаете?

Он знал на кого: на Дуську Касаткину, Мельникову дочь. Его задразнили этой Дуськой, — мол, помирает от любви к нему. На что она ему сдалась? Чего ради он с нею свяжется, через два ли года, через десять ли?

Мать оскорбилась — и тем, что дерзко перебил, и словом «намекаете», которое показалось ей обидным. Она сказала:

— У меня, Ваня, нету, слава богу, такой повадки — намекать. А ты знай, что она из-за тебя двум отказала. Девушка смирная и работница.

Он взял шапку и пошел вон из избы. У матери вырвалось:

— Куда? К наставнице?

И — горько, когда дверь захлопнулась за ним:

— Беда моя!

А его ноги понесли к школе. Зимние сумерки стояли над деревней. Школьные окна почему-то были темны, а обыкновенно уже зажигали лампу в большой классной… Уехала, что ли? Сердце у него оборвалось…

Ребята-комсомольцы шли навстречу. Они сказали, что сегодня не будет ни репетиции, ни чтения: наставница лежит в постели, заболела. Он выслушал их и пошел своей дорогой. К ней. Они покричали что-то ему вслед, он не слушал. У него вздрагивали губы.

Он взошел на крыльцо, затоптанное снегом, прошел по темному коридору мимо полутемных пустых классов и, не стучась, рванул знакомую дверь.

Фаина одетая лежала на кровати лицом к стене и испуганно вскинулась:

— Кто там?

— Я, — ответил он.

— Ваня Данилов? Ты что? Репетиции не будет.

— Я знаю. Я так.

Для чего он шел сюда? Не для того ли, чтобы сказать: «Я не хочу жениться. Мне никого не надо, только тебя. Я хочу быть с тобой. Позволь мне всегда быть с тобой!» И вот он пришел и стоит, как пень, у дверей. И, кажется, вели она ему уйти — залился бы горькими слезами…

Может быть, она поняла это. Она сказала:

— Испугалась, как ты вошел. Вздремнула. Сон какой-то видела… — Она сладко потянулась, даже застонала от удовольствия. — Зажги лампу. На столе. А спички на полке. Да сними шапку. Не научишь вас… Деревня.

Он снял шапку и зажег лампу, чувствуя себя косолапым, ничтожным и совершенно неинтересным для нее и все-таки даже не помышляя о том, чтобы уйти.

Фаина села на кровати и стала закалывать на затылке распустившуюся косу. Она накручивала косу на руку, как змею, а гребешки держала в зубах. Руки были обнажены до локтя — круглые, крепкие, уверенные. Ноги были обуты в смешные чулки — в красную и синюю полоску. Из дырки на чулке выглядывал маленький розовый палец.

— Ты что меня рассматриваешь? — спросила она ослабевшим со сна голосом. — Ты для того пришел, чтобы рассматривать меня? Садись, ты мне застишь свет.

Он сел. Она вставила ноги в разношенные валенки и тоже подсела к столу, кутаясь в платок.

— А я ничем не больна, — сказала она задумчиво. — Я, Ваня, сегодня письмо получила, что моя бабушка умерла. И вот, понимаешь, я эту бабушку всего три раза видела и ни капельки не любила, а все-таки расстроилась — и сама не знаю почему. Теперь никакой родни у меня не осталось, только дальние — двоюродные, троюродные… Я их и знать не хочу! Они — лавочники. Знаешь, Ваня, что человек может и не заниматься торговлей, а все равно быть лавочником. Вот они такие. Они нас, коммунистов, терпеть не могут. И бабушка терпеть не могла. Так чего же я по ней плачу, глупая? — Она засмеялась и вытерла слезы концом платка. — У меня только папа был хороший, он был учитель, его белые убили. Я уже три года одна. — Слезы побежали по ее лицу градом, она встала. — Распустилась я нынче. Сейчас чай будем пить. Я тебе книгу дам — картинки посмотреть. Интереснее, чем на меня смотреть.