Собрание сочинений. Т.4.

— Какую-нибудь работу себе найдем, на чужой шее сидеть не будем. Уйдем в лес, выроем землянку. Знать будешь об этом один ты, может быть иногда навестишь, посмотришь, как мы живем.

Звиргзда покачал головой.

— Что тут сказать? Удерживать тебя я не имею права. Но на твоем месте я бы еще подождал немного. Через несколько недель зять поедет в Лиепаю разузнать относительно техникума, хочет отдать туда своего парня. Попросим его сходить к тебе на квартиру, а тогда будет видно, что предпринять.

— Нет, больше ждать я не могу, и так сколько времени прошло. Буду соблюдать осторожность, без нужды на рожон не полезу, а Лиепаю я знаю как свои пять пальцев. Вот о чем попрошу тебя — обрей мне голову, чтобы гитлеровцам в глаза не бросался. Не беспокойся, Жан, дней через пять мы с Ханой будем здесь, вот увидишь.

Уговаривать его было бесполезно. Звиргзда принес бритву, мыло, горячую воду и при свете свечи сбрил Натансону бороду и волосы. Лавиза приготовила на дорогу хлеба и масла, дала пару новых носков и чистый носовой платок, а Биргель подробно объяснил, в каких усадьбах можно без опаски наводить справки относительно обстановки.

В полночь Рубен Натансон распростился с Биргелями и Звиргздой. Ночью можно было идти по шоссе, а днем он решил укрываться где-нибудь в лесу.

«Безумие, чистое безумие», — повторял про себя Звиргзда.

2

Двое суток пробыл Натансон в пути. Шел он больше ночью, а днем на несколько часов забирался отдохнуть в лесную чащу или в кустарник, не слишком далеко от дороги. Ночи были холодные, с заморозками, как водится в начале сентября. Птицы собирались в стаи и готовились к отлету, листва на деревьях пожелтела и начала опадать.

На третий день утром крестьянин, везущий в Лиепаю молоко, подсадил Натансона на подводу и довез до самого города. Непривычное чувство страха овладело Натансоном, когда он встретил первого немецкого солдата. В городе их было полным-полно, на каждом шагу попадались серо-зеленые фигуры, слышалась чужая речь. Проходя по мосту, Натансон увидел у причалов несколько пароходов. Был ранний час, люди шли на работу. Изредка встречались евреи с нашитыми на одежду желтыми звездами, с надписью на рукаве «Jude» [10]. Они ходили посередине мостовой, опустив голову, и не смели перейти на тротуар, даже когда им угрожала машина или повозка. Каждый серо-зеленый завоеватель мог плюнуть им в лицо, мог ударить.

Узкими малолюдными переулочками шел Натансон к своему дому. Коричневый пиджак домотканного сукна, который дал ему Ансис Биргель, сослужил службу — Натансона все принимали за крестьянина и не обращали на него внимания. Вот и дом. Он без колебания вошел в ворота, пересек тесный темный двор и поднялся на третий этаж. Ключ от квартиры у него сохранился — так с 23 июня и пролежал в кармане.

Рука у него дрожала, ключ никак не попадал в скважину. Наконец, он вошел в душную переднюю. На вешалке висело его поношенное летнее пальто и жокейка. Пальто Ханы не было. Натансон запер за собой дверь, неслышными шагами обошел квартиру. Больших перемен за это время не произошло. В кухонном окне не хватало одного стекла, вместо него был вставлен кусок черного картона. «Наверное, вылетело от воздушной волны». В комнате на тахте, как и раньше, лежали аккуратно свернутое ватное одеяло и несколько подушек. Только на этажерке не хватало многих книг да со стены исчезли портреты.

Квартира была пуста, но пыли не было ни на полу, ни на мебели. «Подожду до вечера. Наверно, Хана на работе или в очереди у лавки».

Натансон развернул одеяло и растянулся на тахте. За эти двое суток он так устал и продрог, что тут же крепко уснул.

Его разбудило прикосновение теплой руки. Он открыл глаза, — над ним склонилось милое, похудевшее лицо Ханы. Она сидела рядом, смотрела на него, а по ее лицу бежали слезы.

— Рубен, милый… Ты живой, ты пришел… Как хорошо, что мы опять вместе. Теперь я ничего не боюсь. Милый, а они не знают, что ты пришел? Никто не видел, как входил? Здесь так страшно, Рубен, я не знаю, выдержу ли…

Он поднялся, обнял Хану и стал успокаивать ее. Быстро, бессвязно рассказывал о последних боях, о том, как они с товарищами скрывались в лесах, о жизни у Биргелей, о том, как он тосковал по ней. Хана всхлипывала и дрожащими пальцами гладила его по лицу.

— Рубен, милый… если бы ты знал, какие они звери… Сразу, как вошли, начали убивать. Все советские работники и активисты перебиты… тысячи людей. В парке Райниса — помнишь траншею, которую мы рыли? — они в нее убитых бросали. Каждое утро расстреливали, пока доверху не наполнили. Когда трупы начали разлагаться, немцы согнали евреев и заставили выкапывать тела и перевозить на дюны. Потом, когда они кончили работу, — их всех расстреляли. В конце июля каждый день расстреливали мужчин евреев. Велят утром собраться на Пожарной площади, будто бы на работу. А когда соберутся, гонят в тюрьму и всех расстреливают. На дюнах, у маяка — везде полно трупов. Скажи, Рубен, неужели они не насытятся? И почему они так ненавидят евреев?

— Одних ли евреев? Фашисты — человеконенавистники…