Собрание сочинений. т.2. Повести и рассказы

— Проси, — буркнул прокурор и, когда курьер повернул спину, поднял руку и взглянул на рисунок. До доклада о мичмане Казимирове прокурор предавался чистому искусству — он с помощью красного карандаша раздевал фотооткрытку шансонетной дивы Розы Рис. Сделать это было нетрудно — дива была достаточно раздета на фотографии, но прокурор был совершенным дилетантом в области рисунка и никак не мог поставить на должное место дивин бюст. Получалось какое-то уродство, хотя прокурор самолично имел возможность убедиться в прекрасных качествах бюста на натуре.

Прокурор вздохнул и спрятал неудачное произведение в стол.

Дверь открылась, впуская мичмана Казимирова. Прокурор заметил опытным взглядом неестественную бледность вошедшего и растерянные, пустые, смотревшие сквозь прокурора зрачки.

«Ах, черт! Да он, кажется, пришел еле можаху».

Прокурор насупился и сухо спросил, не предлагая садиться:

— Что вам угодно?

Мичман Казимиров несколько секунд молчал, как будто изучая прокурора.

— Господин полковник, — сказал он глуховатым голосом, — прошу извинить за беспокойство, но дело не терпит проволочки. Нужно спасти жизнь человека.

— Жизнь человека? — Прокурор начал удивляться. Начало не походило на просьбу о прекращении дебоширного дела. — Присядьте, мичман, расскажите. Все, что могу, я обязан сделать, как представитель закона.

Мичман Казимиров сел. Прокурор заметил, что у мичмана кадык под кожей судорожно ходит, как будто человек испытывает томительную жажду.

Он подвинул Казимирову стоявший на столе графин.

— Выпейте, мичман. Не волнуйтесь. Я вас слушаю.

Но Казимиров отодвинул графин. Быстро, путаясь в словах, взволнованно и непоследовательно, он стал рассказывать историю Шуляка.

— Господин полковник, затребуйте дело. Это шемякин суд, бессмыслица, варварский произвол. Нельзя откладывать ни минуты. Час тому назад по приказанию командира транспорта Шуляк передан в распоряжение командира канонерской лодки «Черноморец» для приведения в исполнение приговора. Он еще не вполне пришел в сознание, его спускали на шлюпку под руки. Это неслыханное дело, господин полковник.

Мичман Казимиров все больше волновался. У него дрожали губы и пальцы, блуждали замутневшие, смертные какие-то глаза. И чем больше становилось волнение мичмана, тем большее спокойствие обретал прокурор.

Явный маньяк! Неврастеник и слюнтяй! Вот такие в панике запирались по каютам и просили прощения у матросов на «Потемкине», «Георгии Победоносце», «Очакове», позоря звание офицера и честь мундира.

Прокурор покосился на свое плечо с широкой полосой новенького погона.

— По-моему, вы чрезмерно и безосновательно волнуетесь, мичман. Суд особой комиссии состоялся, как явствует из вашего рассказа, на законных основаниях, согласно приказу командира, и приговор вынесен в соответствии со статьями закона. В общем, совершенно обыкновенное дело, и я не понимаю…

— Какой это суд, — перебил мичман Казимиров, — человек обречен на смерть большинством одного голоса. Чьего голоса, господин полковник? Жалкого и подлого труса.

— Я бы просил вас, мичман, в моем присутствии избегать таких характеристик ваших сослуживцев.

— Хорошо! Не в этом дело, — ответил Казимиров, — главное, не допустить убийства человека.

Прокурор поднялся. Нет, решительно этот мальчишка не понимает, что говорит.

— Позвольте, мичман, — прокурор возмущенно развел руками, — вы должны выбирать выражения. Исполнение законного приговора суда, вынесенного офицерами флота, на основании закона, вы называете убийством. Что это за терминология? Это хорошо для какого-нибудь красного, для студентишки или жида. И в чем, в конце концов, дело? Приговорили матроса к расстрелу? Поделом! Нужно когда-нибудь покончить с крамолой и разнузданностью в армии и особенно на кораблях. Если мы их не успокоим — они успокоят нас.

— Лучше пусть они, — сказал Казимиров, — они, по крайней мере, не ведают, что творят, а мы культурные люди… Во всяком случае, называем себя культурными и считаемся солью земли. Я предпочитаю, чтобы меня убили, чем убивать людей, которые не могут…

— Это дело вашего личного вкуса, мичман, — перебил прокурор, начиная сердиться, — я предпочитаю жить уже по одному тому, что я должен выполнять свой долг перед родиной. И не считаю возможным разводить трагедию из-за того, что одним матросом станет меньше на свете. Чего вы, наконец, от меня хотите?

— Я прошу приостановить исполнение приговора и просмотреть дело. Вы сами увидите всю страшную бессмыслицу…

— Вы странный человек, — засмеялся прокурор, — не я над законом, а закон надо мной. Я не могу по требованию первого встречного приостанавливать законные приговоры.

— Но если я, участник суда, говорю вам, что приговор беззаконен?

— Этого мало, мичман. Я могу приостановить дело в случае поступления ко мне законного опротестования приговора от имени защитника приговоренного или от него самого.

Мичман Казимиров откинулся на спинку стула и с ужасом смотрел на прокурора.

— Но ведь у Шуляка не было защитника, а сам он, с простреленной головой, с не вполне вернувшимся сознанием, не может подать вам жалобу.