Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль

И, махнув на него рукой, она без церемоний принялась расхаживать по комнате, наталкиваясь на мебель. Ей мучительно хотелось пить после ходьбы по пыльной дороге из дома умалишенных. В перчатках было неудобно, она сняла их и положила на край стола. Затем ей посчастливилось найти кувшин с водой, она проворно вымыла стакан, налила его до краев и поднесла ко рту, но тут увидела необычайное зрелище, до того взволновавшее ее, что она поставила стакан подле перчаток, даже не пригубив его.

Она уже лучше видела в комнате, куда сквозь щели старых, рассохшихся ставней пробивались солнечные лучи. Теперь она отчетливо различала Маккара, как всегда аккуратно одетого в костюм из синего сукна, в неизменном меховом картузе, который он носил круглый год. За последние пять-шесть лет он раздобрел и казался тушей, заплывшей жиром. Очевидно, Маккар курил, перед тем как заснуть, потому что трубка, коротенькая черная трубка, лежала у него на коленях. И вдруг Фелисите оцепенела, увидев, что рассыпавшийся горячий пепел попал на брюки; и сквозь дыру в сукне, ставшую величиной с пятифранковую монету, виднелась обнаженная красная ляжка и маленький голубоватый огонек.

Сначала Фелисите решила, что загорелось белье, кальсоны, рубаха. Но сомнений быть не могло, — она ясно видела голое тело и над ним голубоватое пламя, легкий, танцующий огонек, подобный тому, который скользит по поверхности чаши с горящим пуншем. Пока еще он был не выше, чем у зажженного ночника, — еле заметный и такой неустойчивый, что колебался от малейшего дуновения. Но он быстро увеличивался, распространялся, кожа трескалась, и жир начинал растапливаться.

У Фелисите вырвался невольный крик:

— Маккар! Маккар!

Он не пошевелился. Очевидно, он совсем потерял чувствительность, опьянение довело его до коматозного состояния, до полного паралича, ибо он все еще был жив, — грудь поднималась и опускалась, он дышал медленно, ровно.

Маккар! Маккар!

Теперь жир сочился из трещин кожи, и пламя, добравшееся уже до живота, разгоралось все сильнее, Фелисите поняла, что на ее глазах дядюшка воспламеняется, как губка, пропитанная спиртом. Ведь он многие годы поглощал спирт, и притом самый крепкий, самый горючий. Было ясно, что он вот-вот запылает с ног до головы.

И тут у Фелисите пропало желание его будить, если уж он спит так крепко. Прошла бесконечная минута, она же в страхе смотрела на него, постепенно принимая решение. Руки ее дрожали мелкой дрожью, которую она не могла унять. Она задыхалась и, схватив обеими руками стакан воды, залпом осушила его. Потом дошла на цыпочках до двери, но вдруг вспомнила о перчатках. Она вернулась, ощупью нашла их на столе и подумала, что взяла обе. Наконец вышла из дома и закрыла за собой двери, тихо, осторожно, словно боялась кого-то обеспокоить.

Очутившись на террасе, залитой ярким солнцем, на свежем воздухе, под широко раскинувшимся светлым небосводом, она вздохнула с облегчением. Деревня была безлюдна, никто не видел, конечно, ни как она вошла, ни как вышла. Кругом не было ни души, кроме растянувшейся на террасе рыжей собачонки, которая не соблаговолила даже поднять голову. И Фелисите удалилась мелкими, быстрыми шажками, слегка покачиваясь на ходу, словно девушка. Но не сделала она и сотни шагов, как какая-то непонятная сила, которой она тщетно пыталась воспротивиться, заставила ее оглянуться в последний раз на дом посреди косогора, такой спокойный и веселый в закатном свете безоблачного дня. Только в поезде, когда г-жа Ругон хотела натянуть перчатки, она хватилась, что недостает одной. Но она не сомневалась, что, входя в вагон, обронила ее на платформе. Фелисите полагала, что совершенно спокойна, а между тем только на одной руке у нее была перчатка, а у такого человека, как она, это свидетельствовало о сильнейшем волнении.