Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль

Надо было восстановить порядок, и он уже стал проглядывать надписи, выведенные крупными буквами на обложках, но вдруг решительным жестом как бы стряхнул с себя овладевшее им мрачное раздумье. Повернувшись к Клотильде, которая стояла подле него в напряженном ожидании, безмолвная, бледная, он сказал:

— До сих пор я всегда запрещал тебе читать эти бумаги, и, знаю, ты меня слушалась. Я не решался, видишь ли… Но запрещал тебе не для того, чтобы ты росла в полном неведении, как другие девушки, ведь я сам рассказал тебе все как есть об отношениях мужчины и женщины, — это может оказать дурное влияние лишь на испорченные натуры… Но зачем было преждевременно посвящать тебя в страшную жизненную правду? И я пощадил тебя и не рассказал о нашей семье, которая повторяет историю других семейств, да и всего человечества: много плохого, много хорошего…

Он остановился и, казалось, укрепившись в принятом решении, продолжал спокойно, уверенно:

— Тебе двадцать пять лет, и ты должна все узнать… К тому же наше совместное существование становится невыносимым. Твоя причудливая фантазия уводит тебя далеко от действительности, ты сама живешь и меня заставляешь жить в каком-то кошмаре. Я же предпочитаю смотреть в глаза действительности, сколь бы отвратительна она ни была. Быть может, перенеся этот удар, ты станешь такой, какой должна стать рано или поздно… Мы вместе просмотрим и приведем в порядок эти дела, и, прочитав их, ты получишь страшный жизненный урок.

И так как она стояла по-прежнему не шевелясь, он добавил:

— Здесь недостаточно светло, зажги еще две свечи!

Ему хотелось яркого освещения, ослепительного солнечного света; даже трех свечей ему показалось мало, он пошел в спальню и принес оттуда два двухсвечных канделябра. Теперь горело семь свечей. Оба — и Паскаль и Клотильда — были полуодеты, Паскаль в рубашке с расстегнутым воротом, у Клотильды — обнажены грудь и руки, на левом плече кровоточащая царапина, — но они даже не видели друг друга. Пробило два часа, но ни он, ни она не замечали, что уже поздно, словно находились вне времени и пространства; горя желанием все узнать, они готовы были не ложиться до утра. За открытым окном гроза бушевала все сильнее и сильнее.

Никогда еще Клотильда не видела у Паскаля таких лихорадочно горящих глаз. Он переутомился за последние недели и, истерзанный душевно, бывал порой резок, вопреки всегдашней своей мягкости и доброте.

Но, готовясь раскрыть горестные истины человеческого бытия, он, казалось, проникся бесконечной нежностью и братским состраданием к людям, и от всего его существа веяло таким великодушием и всепрощением, что это должно было оправдать в глазах девушки страшные факты, которые он собирался ей раскрыть. Да! У него хватит решимости, он скажет ей все, раз надо все сказать, для того чтобы все исцелить. Разве судьбы этих людей, затрагивавшие так близко их обоих, не являются доказательством неизбежной эволюции, высшим доводом в их споре? Такова жизнь, и ее надо прожить. Узнав всю правду, Клотильда, несомненно, выйдет из этого потрясения закаленной, полной терпимости и мужества.

— Тебя натравливают на меня, толкают на отвратительные поступки, а я хочу тебя вразумить, — начал он. — Когда ты все узнаешь, ты сможешь судить и действовать сама. Подойди сюда, почитай вместе со мной.

Она повиновалась. Ее все еще немного пугали эти папки, о которых бабушка говорила с таким гневом; вместе с тем в ней пробуждалось и росло любопытство. И хотя она была покорена, подавлена мужской властностью Паскаля, она еще не сдавалась. Но почему бы ей не выслушать его, не почитать вместе с ним? Разве у нее не останется права после чтения либо отказаться от него, либо перейти на его сторону? Она выжидала.

— Так как же, ты согласна?

— Да, учитель, согласна.

Он начал с того, что показал ей родословное древо Ругон-Маккаров. Обычно он не запирал его в шкаф, а держал в ящике письменного стола в своей комнате, откуда и принес сейчас, когда ходил за канделябрами. Уже более двадцати лет он заносил сюда краткие данные о рождениях и смертях, о браках и других наиболее важных событиях, касающихся их семьи, располагая все сведения в соответствии со своей теорией наследственности. На этот большой лист пожелтевшей бумаги с образовавшимися от времени сгибами был нанесен четкий рисунок символического древа; на его раскидистых, расходящихся в разные стороны ветвях распластались в пять рядов широкие листья: на каждом листе было выведено имя, убористым почерком записана биография и указан характер наследственности.

При виде своего двадцатилетнего труда, где с такой ясностью и полнотой находили подтверждение установленные им научные законы, доктор не мог сдержать горделивой радости.