— Кто не ест, не сражается! — объявил Шуто. — Разрази меня гром, если я сегодня рискну своей шкурой!
В этом верзиле-маляре вновь пробуждался бунтовщик, монмартрский краснобай, кабацкий теоретик, который нахватался каких-то правильных мыслей и теперь искажал их невероятной смесью глупости и обмана.
— Да разве нас не надули, когда рассказывали, будто пруссаки подыхают с голоду, мрут от болезней, будто у них нет больше рубах, будто видели, как они плетутся по дорогам, грязные, оборванные, точно нищие? — продолжал Шуто.
Лубе рассмеялся; он, как всегда, напоминал парижского уличного мальчишку, который перепробовал все мелкие ремесла на Центральном рынке.
— Да уж! Мы сами околеваем с голоду, нам каждый готов подать грошик, когда мы проходим в рваных башмачищах и вшивых лохмотьях… А их великие победы! Шутники, нечего сказать! Рассказывали басни, будто Бисмарка взяли в плен и сбросили целую прусскую армию в каменоломню… Ну и надули нас!
Паш и Лапуль слушали, сжимая кулаки, яростно качали головой. Другие тоже были озлоблены; действие этой вечной газетной лжи становилось губительным. Всякое доверие пропало, больше ни во что не верили. Воображению этих взрослых детей, еще недавно тепливших себя необычайными надеждами, теперь являлись только безумные кошмары.
— Подумаешь! Догадаться не штука! — продолжал Шуто. — Дело ясное: нас продали… Вы все это сами отлично знаете!
Каждый раз при этих словах простодушный крестьянин Лапуль возмущался:
— Продали? Бывают же такие сволочи!
— Продали, как Иуда продал своего учителя, — прошептал Паш, которому всегда приходили на ум события из Священного писания.
Шуто торжествовал:
— Да боже мой! Очень просто. Известны даже цифры… Мак-Магон получил три миллиона, а другие генералы по миллиону за то, чтобы привести нас сюда… Это дельце сварганили в Париже прошлой весной, а сегодня ночью они пустили ракету: все, мол, готово, господа пруссаки, можете нас сцапать.
Мориса возмутила эта нелепая выдумка. Когда-то Шуто его забавлял, почти очаровал своим уличным краснобайством, но теперь он терпеть не мог этого смутьяна, лодыря, который плевал на всякий труд и хотел совратить товарищей.
— Зачем вы распространяете такие глупости? — крикнул он. — Вы ведь сами знаете, что говорите неправду!
— Как неправду?.. Значит, неправда, что нас продали?.. Э-э, дворянчик, да ты сам не из них ли, не из этой ли банды сволочных предателей?
Он угрожающе наступал.
— Ну-ка, отвечай, господин буржуй! Здесь не будут ждать твоего друга Бисмарка, с тобой живо расправятся!
Другие солдаты тоже было заворчали, и Жан решил вмешаться.
— Молчать! О первом, кто двинется с места, доложу по начальству!
Но Шуто презрительно захохотал. Плевать ему на рапорты. Может быть, он будет сражаться, а может, и нет, — его воля. Лучше к нему не приставать: у него патроны не только на пруссаков! Теперь, когда сражение уже началось, ослабевшая дисциплина, которая еще держалась на страхе, окончательно расшаталась. Что ему, Шуто, могут сделать? Как только ему надоест, он сбежит. И он грубо науськивал других солдат на капрала, который морит их голодом. Да, по вине капрала отделение ничего не ело уже три дня, а у товарищей из других отделений были и похлебка и мясо. Но господин капрал вместе с дворянчиком хорошо нажрался у девок. Эту парочку видели в Седане!
— Ты загреб деньги всего отделения, посмей только отрицать! Обжора! Пройдоха!
Тут дело сразу приняло скверный оборот, Лапуль сжал кулаки; обычно кроткий Паш, остервенев от голода, требовал объяснений. Благоразумней всех оказался Лубе: он расхохотался, как всегда с хитрецой, и сказал, что глупо французам грызться между собою, когда под боком пруссаки. Он был против ссор, против кулачного боя, против ружей, и, намекая на несколько сот франков, которые получил в качестве заместителя военнообязанного, он прибавил:
— Да уж! Если они думают, что моя шкура стоит так мало… Я и дам, сколько полагается за их деньги.
Но Морис и Жан, обозленные нелепыми нападками, отвечали резко, сердито оправдывались. Вдруг в тумане раздался громкий голос:
— В чем дело? Что такое? Шуты гороховые! Кто тут ссорится?
Появился лейтенант Роша; его кепи порыжело от дождей, на шинели не хватало пуговиц; худой, нескладный, он был в жалком, запущенном, нищенском состоянии. И тем не менее он держался лихо, победоносно; его глаза сверкали, усы щетинились.
— Господин лейтенант! — вне себя ответил Жан. — Эти типы кричат, что нас, мол, продали… Да, что нас продали наши генералы…
Ограниченному лейтенанту мысль об измене собственно казалась вполне естественной: ведь ею объяснялись поражения, которых он не мог понять.
— Так что ж? А хотя бы и продали!.. Наплевать! Нам-то какое дело?.. А все-таки пруссаки здесь, и мы им так всыпем, что они будут помнить!
Вдали, за плотной пеленой тумана, в Базейле не умолкали пушки. Лейтенант протянул руки.
— A-а! Слышите? На этот раз дело в шляпе!.. Мы спровадим их назад прикладами ружей.