Собрание сочинений. Т.13.

Они медленно шли вдоль заколдованной реки, и девушка, тесно прижавшись к Фелисьену, расспрашивала его не переставая; она хотела знать все: о его детстве, о его юности, о том, что было с ним за двадцать лет, прожитых вдали от отца.

— Я знаю, что ваша мать умерла, когда вы родились, и что вы воспитывались у дяди — старого священника… знаю, что монсеньер не хотел вас видеть…

Тихим, далеким голосом, словно исходившим из прошлого, Фелисьен отвечал:

— Да, отец обожал мою мать, и я виновен в том, что своим появлением на свет убил ее… Дядя скрывал от меня мое происхождение и воспитывал меня сурово, словно нищего-подкидыша. Я узнал правду очень поздно, всего два года назад… Неожиданное богатство и знатность не удивили меня: я всегда это смутно предчувствовал. Мне претил всякий регулярный труд, я только и делал, что носился по полям. Потом обнаружилось, что я обожаю витражи нашей церковки…

Анжелика засмеялась, и Фелисьен развеселился тоже.

— Я такой же рабочий, как вы; ведь когда на меня свалилось богатство, я уже решил, что буду зарабатывать на пропитание разрисовкой витражей… Отец так огорчился, когда дядя написал ему, что я сущий чертенок и никогда не приму духовного звания! Ведь он уже твердо решил, что я буду священником, может быть, он думал, что этим я искуплю невольное убийство матери. Но все же ему пришлось уступить, он призвал меня к себе… О, жить, жить! Как это хорошо! Жить, чтобы любить и быть любимым!

Здоровая, чистая молодость Фелисьена звенела в этом крике; от него задрожала спокойная ночь. То была страсть — страсть, от которой умерла его мать, страсть, отдавшая его во власть этой выросшей из тайны первой любви. В этом крике вылилась вся его горячность, прямодушие и красота, его житейская неискушенность и страстная жажда жизни.

— Я ждал, как и вы, я тоже сразу узнал вас в ту ночь, когда вы показались в окне… Расскажите мне, о чем вы думали, расскажите, как вы проводили время…

Но Анжелика вновь прервала его:

— Нет, будем говорить о вас, только о вас. Я хочу знать все, все решительно… Я хочу обладать вами целиком, хочу любить вас всего!

И она жадно слушала, как Фелисьен говорил о себе, охваченная восторженной радостью узнавания, преклоняясь перед ним, как девственница перед Христом. И оба они не уставали без конца повторять все одно и то же: как они любили и как они любят друг друга. Слова были одинаковые, но всегда новые, принимали тысячи неожиданных, непостижимых оттенков. Они наслаждались музыкой этих слов, погружались в нее, и счастье их все возрастало. Фелисьен открыл Анжелике, какую власть имеет над ним ее голос, — голос столь проникновенный, что, едва заслышав его, он делается ее рабом. Анжелика призналась, какой сладостный трепет она испытывает, когда при малейшем признаке гнева его белую кожу заливает волна крови. Теперь они ушли с туманного берега Шеврота и, обнявшись, углубились под темные своды огромных вязов.

— Этот сад!.. — прошептала Анжелика, с наслаждением вдыхая свежий запах листвы. — Я годами мечтала попасть сюда. И вот я здесь, с вами. Я здесь!

Она не спрашивала, куда он ведет ее под сенью столетних вершин, она доверилась его воле. Земля под ногами была мягкая, лиственные своды терялись в беспредельной вышине, как своды собора. И ни звука кругом, ни малейшего дыхания ветерка, ничего, кроме биения двух сердец.

Наконец он толкнул дверь садового павильона и сказал:

— Войдите. Это мой дом.

Отец Фелисьена счел наиболее уместным поселить его здесь — в глухом, отдаленном углу парка. Внизу был большой зал, наверху — целая квартира. Лампа освещала огромную нижнюю комнату.

— Теперь вы сами видите, — улыбаясь, сказал Фелисьен, — что находитесь в квартире ремесленника. Вот моя мастерская.

В самом деле, это была настоящая мастерская, каприз богатого молодого человека, ради собственного удовольствия занимающегося витражным ремеслом. Фелисьен открыл секреты мастеров тринадцатого века и мог воображать себя одним из них, создавших шедевры при помощи немудреных инструментов того времени. Для работы ему довольно было старого побеленного стола, на котором он размечал стекла красной краской, на нем же он и резал их раскаленным железом, презирая алмаз. Здесь же топилась муфельная печь, маленькая печка, сконструированная по его рисунку, в ней как раз заканчивался обжиг цветного стекла для починки другого соборного витража; в ящиках лежали стекла всех цветов, уже приготовленные Фелисьеном для этого витража: синие, желтые, зеленые и красные, белесоватые и крапчатые, дымчатые, совсем темные, опаловые и яркие. Но комната была затянута такими великолепными тканями, обставлена с такой исключительной роскошью, что ощущение мастерской терялось. В глубине зала на старинном церковном ларе, служившем пьедесталом, стояла большая позолоченная статуя богоматери, и ее пурпуровые губы улыбались.

— И вы тоже работаете, вы работаете! — с детской радостью повторяла Анжелика.