Собрание сочинений. т.1. Повести и рассказы

Родила нечаянно
Мальчика мать.
Стал мальчик отчаянно
Всей жистью страдать.

Сонька и Котька возили друг друга по коридору в самодельной тачке и неистово спорили, кому быть кучером, а кому лошадью. Грохот деревянных колесиков по паркету и разъяренный крик Соньки гулко катались по коридору, как кегельные шары, и вскоре из комнаты Лели Пекельман высунулась голова Бориса Павловича Воздвиженского. Он свирепо перекосил рот и сказал, обращаясь к Котьке:

— Ты, шарлатан, не можешь не шуметь? Перестань грохотать! У Ольги Алексеевны голова болит.

Котька остановил тачку, засунул палец в рот и с недоверчивым презрением поглядел на Бориса Павловича.

— Дай гливенник, — сказал он категорическим тоном, — тогда пелестану.

— Зачем тебе, паршивцу, гривенник? — спросил Борис Павлович, сменив свирепую гримасу добродушным удивлением: он питал слабость к Котьке и часто кормил его конфетами.

— Пивонелский галстук купью, — пропищал Котька.

Борис Павлович вынул из кармана двугривенный и сунул в черную обезьянью лапку Котьки.

— На, и катись воздушным шаром без шуму.

Борис Павлович скрылся в комнате. Сонька и Котька некоторое время совещались шепотом в углу коридора, как лучше истратить неожиданную получку, — и на цыпочках выбрались из квартиры через кухонную дверь.

В это самое время с парадного хода явился пан доктор Куциевский и нырнул в свою комнату.

Сонька и Котька возвратились вскоре с полными защечными мешками леденцов.

Проходя по коридору, Котька заметил, что дверь комнаты Лели Пекельман закрыта неплотно и в щелочку виден свет. Неудержимое любопытство всунуло Котькин замызганный нос в щелку. Поглядев, он обернулся и пальцем поманил Соньку.

Сонька подкралась и заглянула, упирая остреньким подбородком в Котькино плечо, понимающе ухмыльнулась и, задышав Котьке в ухо, зашептала:

— Целуются, сволочи!

Постояв еще у двери, оба тихонько отошли и направились в свою комнату.

Патрикеев продолжал тянуть свою нескончаемую песню, когда Сонька и Котька с таинственными лицами подошли и остановились рядом против отца.

— Вы чего, пострелята? — спросил Патрикеев, видя, что Сонька и Котька пришли неспроста.

Котька захихикал, а Сонька, тряся косичкой, восторженно выложила:

— Тятька! Долгоносый с немкиной женой целуются. Так и чмокают, так и чмокают. Ей-бо. Провалиться мине! — пискнула она, увидев недоверчивую мину Патрикеева.

— Цевуются… ей-бо, — подтвердил Котька.

Патрикеев встал с кушетки и пятерней поскреб черную, в седоватых подпалинах, бороду. Заговорил сам с собой:

— Вот так оказия! Что ж немец делать станет? А? И Борис Павлович тоже — чудило. Чего он в ей нашел? Помирает баба. Ни рожи, ни кожи. До могилы два аршина. Ну и дела!..

— Да, дева… хленовина, — поддакнул Котька.

Патрикеев, озлившись, дал Котьке щелчка.

— Ты мне… сопляк! Я тебе дам ругаться!.. С кого только учишься, пащенок! — и добавил: — Пойти взглянуть, что ли! Занятная машинка.

Он скинул растоптанные боты и босиком направился в коридор. Сонька и Котька, цыкая друг на друга и грозя пальцами, поползли за ним. В дверях Патрикеев обернулся, схватил детей за шивороты и стукнул лбами.

— Цыц, пащенки! Сидите здесь!

8

В день двадцать второго февраля Леля Пекельман с утра чувствовала себя отлично. Столбик ртути в термометре не поднялся выше тридцати семи, как обычно; голова была ясна и свежа, тело окрепло, стянулось, стало казаться упругим и жизнеспособным.

После ухода Генриха Леля почитала Райдера Хаггарда, но чтение не ладилось.

Леля протянула руку, взяла флакон и заглянула в свой стеклянный мир.

День за окном был синий, морозный, казался выкованным из звонкого голубоватого металла. От этого в скрещениях сказочных арок и дуг в хрустале засквозила глубокая, волнующая синева.

Леле показалось, что в шарике развертывается морская даль без горизонта, а над ней тяжелеет синий небесный шатер. Леля сощурила ресницы, так что остались лишь узенькие щелки: синева углубилась, и ярящееся южное солнце вскипятило Лелину кровь, — а гудение крови зазвучало в ушах прибоем, катающим круглую гальку по пляжу. Леля откинула одеяло, привстала и сложила ладошки перед грудью, как делает готовящийся броситься в набегающую пену буруна пловец.

В это мгновение вошел Борис Павлович. Леля оглянулась на него и засмеялась.

— Ах, это ты! А я так замечталась. Такой синий день, такой синий мир в моем стеклышке, что мне почудилось, будто я уже на морском берегу, и бегу броситься в воду… А знаешь: я начинаю верить, что я поправлюсь. У меня нет сегодня температуры, и я такая крепкая. Погляди — даже мускулы появились.

Леля откинула рукав, вытянула исхудалую желтенькую руку, согнула ее.

— Посмотри, пощупай…

Борис Павлович дотронулся до теплой, не вздувшейся кожи, едва заметно улыбнулся.

— Не смейся, злой, — обиделась Леля, — вот увидишь: я выздоровею и еще буду класть тебя на обе лопатки.

Она задумалась и внезапно спросила Бориса Павловича, заглянув ему в лицо, с тайным страхом: