СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ т. 1

Порядочно провозились мы о этим террором. Завтра праздничек. Мой день рождения. Ангел-хранитель, не страшно ли тебе, ангел мой?.. Я почему-то думаю, что это он нагонял крылами тоску на мою душу, когда уже перебил я своими руками весь понятьевский отряд, узнал, что вы якобы провалились лед и продолжал выполнять служебные обязанности по уничтожению дьявольской идеи и ее бесов. Тосклива была моя жизнь. Тосклива была, сука. Ужасно тосклива. Хорошо, что она позади… Я редко приходил в свою квартиру. Квартира казалась мне мертвой. Я, встав на пороге, чувствовал себя душой, зашедшей перед тем, как отлететь за пределы, проститься с обителью, покинутой телом графа Монте-Кристо. Все ненавистно мне было в той квартире. Впрочем, ненавистно и сейчас… Отлететь… Отлететь… Только книг жаль было. Не хотелось бросать их. Я оглядывал медленным взглядом прихожую с громоздкой, пустой, ненужной мне вешалкой. Зимой на ней висела моя фуражка, летом – буденновка проклятая с рогом на макушке, потом ушанка. Вешалка была красного дерееа. На ней виднелись детские царапины: «Барон дурак!» «Кати + Гога – любовь». «Смерть генералу франко!» Тоскливо мне становилоеь от ясности, чьей была вешалка и в чьих руках побывала. Не раз хотел я повеситься на чужой вешалке. Однажды уже галстук накинул на шею, но мыла не нашел. Разозлился. Пошел по магазинам. Штук пять-шесть на своей улице обегал. Ни в одном мыла не оказалось. Захожу к директорской роже. Почему, спрашиваю, сукин сын, мыла в продаже нету? Самоубийц, что ли, много развеялось? Отвечай! Книжечку красную сую в багровую харю. Вредительство, отвечает, по всей видимости. Возможно, трудности роста. Надо бы врагов народа на мыло переваривать. Хоть польза была бы от них какая-нибудь, товарищ капитан! Из тебя, говорю, даже хозяйственного не получится, не то что туалетного. Потом воняешь и жульничеством, сволочь… Возьмите, предлагает, мое. Сегодня только начал. «Красная Москва». Взял я кусок мыла розоватого, а в нем рыжий, впившийся директорский волосатина, как глист, извивается… Плюнул. Домой пошел. Салом, думаю, намажу. Думаете, было сало в гастрономе?. . Возвратился в квартиру. С порога в комнату прохожу, не глядя на вешалку. Книги свои увидел и забылся. Много было у меня книг. Бесценная библиотека. История. философия. Классика. Весь Дюма. Прекраеная у меня библиотека. Лучше, чем ваша, хотя и дешевле. Книг вам жалко, небось? Вы ведь их Феде завещали… И засыпал я всегда с книжкой в руках и со страхом снова увидеть во сне отца. Года за два в снах своих я прожил целую жизнь в отцом, с матерью, с братьями, в деревне, в одном, и зимой, и весной, и летом, и осенью, труде. Я рос, пас коров, носился на лошадях, справлял Рождество, Пасху, Троицу, лопал кислые щи с грибами, картошку с салом, собирал ягоды в малиннике, и девок там же обжимал, в баньке нашей парился, и таскал рачкое из-под коряг в прохладной ивовой тени. Потом время пришло отца и мать хоронить. Вместе, во сне они умерли на Покров… Хоронил я их с женой Дашей и детишками. С моими детишками… Потом парнями, потом отцами. И ест уже они и внуки наши меня с Дашей хоронят. Лежим мы с ней рядом, веселые и пьяные от жизни прошедшей… слезки смолы не свежих досках гробовых… Земля нас рядом ждет сырая. . . Березы и рябины шумят над нашими глазами… и горит от красных гроздьев синее последнее наше небо над землей… Птицы летят в него и возвращаются наземь . Дети, бабы и внуки тоже, вроде нас, веселы и светлы. Завидуют. Скоро встеренемся, говорят… Прощай, Даша… Прощай, Васенька. Прощайте, родные… Простите… Вот заслонила крышка гробовая Божий свет… И померк он вдруг совсем, а родная земля неслышным пухом слетала и слетала на нас… Слетала… но до оих пор она летит. Летит… летит… А отец с того раза, как приснился он умоляющим меня бросить месть, простить, чтобы встретиться нам в свой час, чтобы свидеться и навек не разлучаться, так больше не снился, пока меня самого во сне не схоронили… И тогда, стоило мне уснуть – или его голос, или самолично отец умолял меня; Оставь их, Вася, оставь!.. Без тебя осудят, без тебя простят! Оставь! Не то не встренемся мы, Вася… Оставь! И отца уводили во тьму кромешную то контролеры, то генералы, то Понятьев о Влачковым и Гуревичем, то красные дьяволята, с черной площади, по которой тянулся аспиднослизкий след хвоста дракона… Но это Сатана, думал я, призывает меня с отцовской помощью отвлечься от возмездия. Я отвергал мысль о прощении, и не было в душе моей сомнения… Я казался себе воином воинства, двинувшегося на дракона, и, не жалея сил, рубал одну, другую, десятую, сотую головы. Граф Монте-Кристо сутками не выходил из кабинета. Допросы и казни. Казни и допросы. Допросы – казни. Допросы – пытки. Мистификации, вроде той, что я устроил Влачкову, объявив о реставрации в России монархии, мне постепенно надоели и перестали утолять жажду мести. Из всех своих выдумок я оставил одну, самую, как оказалось, жестокую и садистскую. Наш главный имитатор Наркомата записал для меня на пластинку экстренное сообщение Временного общесоюзного вече. Лже-Юрий Левитан торжественно басил, корежа остатки психики большевиков: