СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ т. 1

Короче говоря, смена руководства происходила повсеместно. Конечно, этим пользовались самые отъявленные злодеи не верившие, повторяю, ни в Бога, ни в Идею Дьявола и благодаря им государство становилось тем, чем оно является ныне. Структура его хорошо известна. Но укрепление государства проходило под все теми же лозунгами и не были провозглашены новые цели существования общества. Прежними остались и идеалы. Дьявол, казалось, заключил договор с партией. Он ей – неограниченную власть, она ему – лозунги, идеологию, цели. Это устраивало всех, включая Сталина. Сменить вывеску и выкинуть на свалку партийную религию он не рискнул. И поступил по-своему неглупо, потому что иной выбор привел бы его к краху и гибели… Но я забежал вперед. Если бы в те годы какой-нибудь надмирный наблюдатель имел возможность присмотреться к образу поведения сотен тысяч людей, почувствовать их настроения и проникнуть в логику поступков, то его поразило бы безумие странного зрелища. Одни старались первыми крикнуть «Враг! Враг!», спасая тем самым свое положение и застраховывал себя от ареста. Другие химичили доносы или публично шельмовали и партфункционеров и невинных граждан ради любой выгоды: ордера на квартиру, продвижения по службе и т.п. И те и эти поступали обдуманно и рассудительно. Ничего метафизического в их поступках не было. Разумеется, о нечистой силе, о Дьяволе как Разуме, утратившем Бога, они не думали. Органической была уверенность, что Зло вообще и принципиально существует вне их самих. Поэтому не было зрелища трагикомичней, когда брали некоторых считавших себя кристаллически честными партийцами и только что угробивших других травлей и доносами. Тогда они вопили в наших кабинетах: «Вредительство! Мы напишем Сталину! Он вас расстреляет!» Со стороны многие тысячи людей, бросившиеся в бой с теми, кто олицетворял для них нечистую силу, могли показаться людьми до смерти напуганными в ночном лесу мелькнувшей перед глазами тенью, треском сучка, шорохами, вскриком птицы, шуршанием гада. Ужас подбирается в такие минуты к сердцу человека, не отступает, переходит в наваждение, и чтобы избавиться от него, человек бежит по дороге, еще сильнее подгоняемый ужасом, или безумно воет, смелея от звуков собственного голоса, и почти наверняка спятил бы от необъяснимого страха, если бы в последней отчаянной попытке одолеть чертовщину не бросался бы с палкой в чащу, колотя по ветвям, по притаившейся рядом тьме, кружась на одном месте и полагая, что кружением с палкой он образует вокруг себя мертвое пространство. Безумен вид такого человека, и спасение для него от сумасшествия иногда в том, что не может он взглянуть на себя со стороны и ужаснуться образу своего безумия. А если так ведут себя во тьме душевной и в помрачании разума многотысячные толпы людей, преследуемые страхом, потерявшие ориентиры в кишащих гадами чащах коммуналок, в смрадных конторах, заваленных буреломом костей, в террариумах и лабиринтах бюрократии, если толпы людей колошматят, спасаясь от наваждений, кого попало, налево и направо, колошматят начальство, продавцов, спекулянтов, евреев, латышей, снабженцев, грузин, эскимосов, секретарей парткомов, профкомов, месткомов, командиров дивизий, хохлов, политруков, казаков, наркомов, секретарей ЦК, колошматят, откатываясь вместе с валом террора от Сталина, и вновь, по второму разу и третьему, топоча, проносятся дубовой дрыной по поредевшим, припугнутым чащам и перставшим шипеть террариумам, то каким же безумным в тысячекратном своем увеличении показался бы им образ их сотенных действий, взгляни все они на него хоть на миг со стороны? Причем партийцы в эти годы колошматили обывателя, обыватель партийцев, партийцы друг друга сверху донизу и снизу доверху. Это была повальная, в сплошной ночи, населенной гадами, призраками и тенями страха, грызня, где разнуздывались все низкие страсти, усмиренные или припугнутые человеком за истекшие тысячелетия и выпущенные на волю Дьяволом в очередной стадии Великого Зксперимента. И в этой темной ночной грызне каждый грыз другого, кусал, рвал и терзал ближнего, брыкался, впадая в конвульсии, тянулся зубами к горловым хрящам, мотал за космы, колотил башкой о камни пола. В этой кромешной грызне, разрываемой воплями и воем, по ошибке, бывало, грызли сами себя. В ней гибли совершенно невинные. Постигнуть логику развития террора было абсолютно невозможно: она отсутствовала. Жертвы, фанатически убежденные в полной непричастности Сталина к развязыоанию бойни очень удивились бы, узнав, что он первый дал сигнал начала. Еще больше они удивилиоь бы, что при всей видимости того, что Сталин непосредственный инициатор террора, он таковым, в сущности, не был. Просто он очумел, так же как все, от вселившихоя бесов и от их дружного взаимодействия, породившего в миллионах людей ощущение присутствия в их жизнях одной, пронизавшей все закоулки мира, страшной всесильной Силы, от которой, казалось, не было уже спасения. Сталин покуривал якобы невозмутимо трубочку, и поэтому даже самые приближенные не могли заметить, что и он, внутренне обезумев и воя от наседавшей на хвост нечистой силы, отмахивался дубинкой, кружился на одном месте, кусался, прятался, и чем спокойней он вел себя в то время внешне, тем очевидней для меня было, что это он притаился за кустом, стараясь ни дыханием, ни движением не выдать рыщущей нечистой силе своего присутствия в мире. Но когда он подписывал смертные приговоры, давал указания, намекал, лукавил, шутил, благодушествовал, можно было заметить и понять, что в природе каждого его слова, жеста и дела – страх погони и страстное желание раз навсегда отмахнуться от жуткой Силы, минутное освобождение от которой было иллюзией. Она таилась внутри него самого, так же как внутри всех жаждавших от нее освободиться. Поэтому и безумен был образ их действий, образ всего великого террора…