Собрание сочинений. т.1.

Легко догадаться, что это и был тот самый сирота, о котором писала газета «Семафор». Бланш де Рион — неизвестная юная благотворительница — воспитала его и, когда он подрос, поместила в лицей в Марселе. Однако он видел ее только изредка; она хотела, чтобы он ее почти не знал и ему оставалось бы благодарить лишь провидение. Выйдя замуж, она не сказала о своем приемном сыне даже г-ну де Риону. Это было одно из ее тайных благодеяний, которые она скрывала от всех.

Неловкость Даниеля, робость, свойственная сиротам, вызывали насмешки товарищей по лицею. Роль отщепенца глубоко уязвляла его. От этого его повадки становились еще более несуразными. Он ни с кем не дружил; это позволило ему сохранить чистоту сердца и избегнуть первых уроков разврата, которые преподают друг другу маленькие пятнадцатилетние мужчины. Он не имел никакого представления о жизни.

Одиночество, на какое его обрекла застенчивость, породило в нем горячую любовь к знанию. Пылкий, острый ум, говоривший о призвании к поэзии, толкал его, как это ни странно, к изучению наук. И все потому, что в нем жила неутолимая жажда истины.

Он испытывал глубокую радость, погружаясь в мир точных цифр, уверенно, шаг за шагом докапываясь до истины, и давал себе отдых, только добившись полного и окончательного решения. Таким образом, и в эту работу он привносил своего рода поэзию.

Даниель замкнулся в себе. Он был вдумчив от природы, и житейские обстоятельства развили в нем созерцательность. Ему нравилось заниматься наукой, потому что она уводила его в мир, где не было людей, не было товарищей, смеявшихся над его соломенными волосами. Человеческое общество отпугивало Даниеля; он предпочитал парить высоко над ним, в сфере чистого умозрения, абсолютной истины. Там он мог быть поэтом, там его не сковывала собственная неловкость. Ученые — эти застенчивые старые дети, мимо которых мы проходим на улице, не замечая их, — бывают порой великими поэтами.

Страдая от насмешек, живя в постоянном умственном напряжении, Даниель запрятал на дно души всю свою врожденную нежность. Он мог любить в этом мире только свою мать-незнакомку, которая заботилась о нем, и он любил ее со всем пылом единственной страсти. Наряду с математиком-поэтом в нем жил страстный любовник, билось сердце, желавшее отдаться тем сильнее, чем больше его отталкивали.

Даниель рос, обожая добрую фею, которая скрасила ему жизнь. Оттого что она держалась в тени, ее ореол становился еще ярче. Он помнил лицо Бланш, так как видел ее два-три раза, и этот облик казался ему прекрасным и священным.

Он только что окончил лицей, когда ему передали, что г-жа де Рион вызывает его к себе в Париж. Даниель едва не потерял голову. Он сможет созерцать ее, благодарить, любить без помехи! Несбыточная мечта юности сбывалась: добрая фея, святая, олицетворенное провидение, допускала его в свою небесную обитель! Он поспешил в Париж.

Даниель приехал и застал г-жу де Рион на смертном одре. В течение недели он каждый вечер покидал комнату, которую ему предоставили в особняке, спускался в ее спальню, глядел на нее издали и плакал. Так он ждал роковой развязки, опьянев от горя, не понимая, как его святая могла оказаться смертной.

А потом настала минута, когда он смог опуститься на колени и поклясться умирающей, что выполнит ее последний завет.

Вместе со священником и сиделкой он провел ночь у тела г-жи де Рион. Г-н де Рион тоже целый час пробыл здесь, стоя на коленях, после чего тихонько удалился.

Пока священник читал молитвы, а сиделка дремала в кресле, Даниель размышлял, и глаза его были сухи, он больше не мог плакать. Он чувствовал себя разбитым, как будто огромная тяжесть свалилась ему на голову. Горечь растворилась; он впал в безразличное состояние, подобное легкому забытью, какое предшествует сну. Очертания предметов становились зыбкими, мысль порой ускользала. Десять часов подряд одна навязчивая идея сверлила мозг: он твердил себе, что Бланш замерла и отныне маленькая Жанна станет для него той святой, которую он будет боготворить, которой принесет себя в жертву.

В эту долгую мрачную ночь его мужество окрепло неприметно для него самого, и из юноши он превратился в мужчину. Ужасная сцена, при которой он только что присутствовал, потрясшая до глубины души скорбь стали для него школой страдания и убили в нем пугливого ребенка. Уйдя в свое горе, он смутно ощущал происшедшую в нем перемену и отдавался той силе, благодаря которой за несколько часов созрели его ум и сердце.

Утром он вернулся к себе в комнату; он был похож на пьяного, не узнающего своего дома.

В узкой длинной комнате, расположенной под самой крышей, мансардное оконце глядело прямо в небо. Верхушки деревьев, окаймлявших площадь Инвалидов, слились вместе и казались отсюда зеленым озером, а поодаль, слева, вырисовывались холмы Пасси. Через раскрытое окно бледный свет проникал в комнату. Было довольно холодно.