Наши предки лезли в клетиИ шептались там не раз:«Туго, братцы… Видно, детиБудут жить вольготней нас».Дети выросли. И этиЛезли в клети в грозный часИ вздыхали: «Наши детиВстретят солнце
после нас».Нынче, также как вовеки,Утешение одно:Наши дети будут в Мекке,Если нам не суждено.Даже сроки предсказали —Кто лет двести, кто пятьсот,А пока лежи в печалиИ мычи, как идиот.Разукрашенные дули,Мир умыт, причесан, мил…Лет чрез двести? Черта в стуле!Разве я Мафусаил?Я, как филин, на обломкахПереломанных богов.В неродившихся потомкахНет мне братьев и врагов.Я хочу немножко светаДля себя, пока я жив,От портного до поэта,Всем понятен мой призыв…А потомки… Пусть потомки,Исполняя жребий свойИ кляня
своипотемки,Лупят в стену головой!<1908>
Я сегодня всю ночь просидел до утра,—Я испортил, волнуясь, четыре пера:Злободневность мелькала, как бешеный хвост,Я поймал ее, плюнул и свез на погост.Называть наглецов наглецами, увы,Не по силам для бедной моей головы —Наглецы не поверят, а зрячих смешноУбеждать в том, что зрячим известно давно.Пуришкевич… обглоданный, тухлый Гучков…О, скорее полы натирать я готовИ с шарманкой бродить по глухим деревням,Чем стучать погремушкой по грязным камням.Сколько дней золотых и потерянных дней,Возмущались мы черствостью этих камнейИ сердились, как дети, что камни не хлеб,И громили ничтожество жалких амеб?О, ужели пять-шесть ненавистных именПогрузили нас в черный, безрадостный сон?Разве солнце погасло, и дети мертвы?Разве мы не увидим весенней травы?Я, как страус, не раз зарывался в песок…Но сегодня мой дух так спокойно высок…Злободневность, — Гучкова и Гулькина дочь,Я с улыбкой прогнал в эту ночь.<1908>