Собор Парижской Богоматери

– Вот что я тебе скажу, моя дочурка, – продолжала затворница, прерывая свою речь поцелуями, – вот что я тебе скажу. Я тебя буду очень любить. Мы уйдем отсюда и заживем так счастливо. Я получила в Реймсе, на родине, маленький клочок земли в наследство. Ты помнишь Реймс? Нет, ты, конечно, забыла его! Ты была еще слишком мала! А если бы ты знала, какая ты была хорошенькая, когда тебе было четыре месяца! Ножки у тебя были такие крошечные, что на них приходили полюбоваться из Эпернэ, а ведь это за семь лье от Реймса. У нас будет свой домик, свое поле. Ты будешь спать на моей постели. Боже мой, Боже мой! Трудно даже поверить, – моя дочь со мной!

– Ах, матушка! – отвечала молодая девушка, преодолев наконец свое волнение настолько, что могла заговорить. – Мне это всегда предсказывала одна цыганка. В нашем таборе была такая добрая цыганка, она умерла в прошлом году. С самого детства она заботилась обо мне, как кормилица. Она повесила мне на шею эту ладанку и часто повторяла: «Девочка, береги эту вещицу, это бесценное сокровище, оно поможет тебе найти твою мать. Ты носишь свою мать у себя на шее». Цыганка предсказала верно!

Затворница снова сжала дочь в объятиях.

– Дай я тебя поцелую! Как ты мило рассказываешь! Когда мы вернемся на родину, мы отнесем оба башмачка в церковь и обуем в них статую младенца Иисуса. Надо же нам отблагодарить милосердную Пресвятую Деву. Боже мой, какой у тебя прелестный голос! Когда ты сейчас говорила, это была музыка! О Господи! Я нашла свою дочь! Ну, можно ли этому поверить! Видно, люди ни от чего не умирают, если я не умерла от радости.

Потом она снова принялась хлопать в ладоши, смеясь и крича:

– Ах, как мы будем счастливы!..

В эту минуту в келью донесся звон оружия и топот лошадей, проскакавших, по-видимому, по мосту Богоматери и теперь приближавшихся сюда вдоль по набережной. Цыганка с отчаянием бросилась в объятия затворницы:

– Спаси меня! Спаси меня, матушка! Они едут за мной!

Мать побледнела.

– Боже мой, что ты говоришь! Я совсем забыла! За тобой гонятся! Что же ты сделала?

– Не знаю, – отвечала бедняжка, – но меня приговорили к смертной казни.

– К смертной казни! – проговорила Гудула, пошатнувшись, точно сраженная громом. – К смертной казни! – медленно повторила она, глядя на дочь остановившимся взглядом.

– Да, матушка, – продолжала растерянно молодая девушка, – они хотят меня убить. Вот они идут за мной. Эта виселица приготовлена для меня! Спаси меня! Спаси меня! Они уже близко. Спаси меня!

Затворница несколько мгновений простояла неподвижно как окаменевшая, потом покачала с сомнением головой и наконец разразилась громким хохотом, своим прежним ужасным хохотом:

– Ха-ха-ха! Нет, это ты мне сказки рассказываешь. Как! Я ее потеряла, это длилось пятнадцать лет, потом я нашла ее – и это продлится одну минуту?! Ее хотят опять отнять у меня! Теперь, когда она выросла и стала такой красавицей, когда она говорит со мной, любит меня? Теперь они хотят съесть ее на глазах у меня – у меня, ее матери! Нет, это невозможно, милосердный Господь не допустит этого!

Тут конский топот замолк, отряд, по-видимому, остановился, и издали послышался голос:

– Сюда, мессир Тристан! Архидьякон сказал, что мы ее найдем около «Крысиной норы»…

И конский топот раздался снова.

Затворница вскочила, испустив вопль отчаяния:

– Беги, беги, дитя мое! Теперь я все вспомнила! Ты права! Это идет твоя смерть! О, ужас! О, проклятие! Беги же, беги!

Она высунула голову в окно и тотчас же отшатнулась.

– Оставайся здесь, – отрывисто и мрачно прошептала она, судорожно сжимая руку цыганки, помертвевшей от ужаса. – Оставайся! Не дыши! Солдаты повсюду, тебе нельзя выйти, слишком светло.

Ее сухие глаза сверкали. Она молчала, бегая взад и вперед по келье. По временам она останавливалась, вырывала у себя клок седых волос и разрывала его зубами. Вдруг она заговорила:

– Они приближаются. Я с ними поговорю. Спрячься вон в том углу. Они тебя не увидят. Я им скажу, что ты вырвалась, что я тебя отпустила.

Она отнесла свою дочь, которую все еще держала на руках, в самый дальний угол кельи, куда снаружи нельзя было заглянуть. Там она усадила ее, заботливо осмотрев, чтобы руки и ноги были в тени, распустила ее черные волосы, стараясь ими прикрыть белое платье, поставила перед ней свою кружку с водой и камень, служивший ей изголовьем, – единственные предметы, бывшие в ее распоряжении, – воображая, что кружка и камень могут скрыть дочь. Покончив с этим, она немного успокоилась, встала на колени и принялась молиться.

День едва занялся, и «Крысиная нора» еще тонула во мраке. В эту минуту возле кельи раздался зловещий голос архидьякона, кричавший:

– Сюда, капитан Феб де Шатопер!

Услыхав этот голос, это имя, Эсмеральда, притаившаяся в своем углу, пошевелилась.

– Не шевелись, – прошептала Гудула.