Собор Парижской Богоматери

Посмотри, моя милая, светит луна. Взгляни в отдушину. Как ветер мнет облака! Вот и я так твою косынку. Эй, вы, бабы, смотрите, как текут сопли из детских носов и со свечей! Христос и Магомет! Что это я ем, Юпитер! Эй, хозяйка! На голове у твоих девок волос нет, зато их находишь в яичнице. Старуха! Я люблю лысую яичницу. Ах, чтоб тебя черт схватил за нос! Чертовски хороший кабак, где девки причесываются вилками!

Говоря это, он разбил тарелку об пол и запел во все горло:

Et je n’ai, moi:
Par le sang – Dieu!
Ni foi, ni loi,
Ni feu, ni fieu,
Ni roi,
Ni Dieux![138]

Между тем Клопен Труйльфу окончил раздачу оружия. Он подошел к Гренгуару, который, поставив ноги на перекладину камина, казался погруженным в глубокое раздумье.

– Друг Пьер, – начал тунский король, – о каком ты черте думаешь?

Гренгуар обернулся к нему с меланхолической улыбкой:

– Люблю я огонь, ваше величество. Я люблю его не по той тривиальной причине, что он согревает нам ноги или варит наш суп, но люблю его за его искры. Иногда я по целым часам смотрю на них. Я открываю тысячу вещей в этих звездах, усеивающих черный фон очага. Эти звезды – тоже миры.

– Гром и молния, если я тебя понимаю! – сказал бродяга. – Знаешь ли ты, который час?

– Не знаю, – отвечал Гренгуар.

Клопен подошел к герцогу египетскому.

– Друг Матиас, неудачное мы выбрали время: говорят, король Людовик Одиннадцатый в Париже?

– Тем более нужно извлечь из его когтей нашу сестру, – ответил старый цыган.

– Ты молодец, Матиас, – сказал тунский король. – К тому же мы живо обделаем. Сопротивления в соборе нечего бояться. Каноники – зайцы, а мы сильны. То-то удивятся парламентские прислужники, когда придут завтра за ней. Клянусь кишками Папы, я не допущу, чтобы повесили нашу красавицу.

Клопен вышел из кабака.

Между тем Жан крикнул хриплым голосом:

– Я пью, я ем, я пьян, я Юпитер! Ей, Пьер-душегуб, если ты еще раз посмотришь на меня такими глазами, я щелчком смахну у тебя пыль с носа.

Гренгуар, выведенный из задумчивости, со своей стороны, начал всматриваться в происходившую вокруг него бурную и крикливую сцену, бормоча сквозь зубы: «Luxuriosa res vinum et tumultuosa ebreitas[139]. Увы! хорошо я делаю, что не пью, и прав святой Бенедикт, говоря: “Vinum apostatare facit etiam sapientes”»[140].

В эту минуту вернулся Клопен и закричал громовым голосом:

– Полночь!

При этом слове, вызвавшем такой же эффект, как приказание седлать, отданное отдыхающему полку, все бродяги – мужчины, женщины и дети – толпой бросились вон из кабака, гремя оружием и звеня железом.

Двор чудес погрузился в полный мрак. Нигде ни одного огонька. Однако двор не опустел: на нем стояла толпа мужчин и женщин, переговаривавшихся шепотом. Слышен был гул, и в темноте отсвечивало разнообразное оружие. Клопен стал на большой камень.

– Стройся, бродяги! – скомандовал он. – Стройся, цыгане! Стройся, галилеяне!

В темноте началось движение. Огромная толпа, по-видимому, строилась в колонну. Через несколько минут тунский король еще раз возвысил голос:

– Идти тихо во время шествия по Парижу! Пароль – «Огонек горит!» Факелы зажечь только перед собором. Марш!

Через десять минут ночные сторожа бежали в ужасе перед длинной процессией одетых в черное людей, молча двигавшихся по направлению к мосту Шанж по извилистым улицам, пересекающим по всем направлениям огромный Рыночный квартал.

IV. Медвежья услуга

В эту самую ночь Квазимодо не спал. Он только что в последний раз обошел собор. Запирая дверь, он не заметил, что архидьякон прошел мимо него, и выразил неудовольствие, видя, как он тщательно запирал все засовы и замки тяжелых дверей с железной обшивкой, придававшей этим дверям прочность каменной стены. Клод казался еще более озабоченным, чем обычно. Вообще со времени ночного приключения в келье он обращался с Квазимодо очень дурно. Но напрасно он был груб с ним, даже иногда бил его, – ничто не было в состоянии поколебать терпения, покорности, преданности верного звонаря. Он сносил от архидьякона все: брань, угрозы, побои – без слова, без малейшей жалобы. Разве только глаз его с беспокойством следил за Клодом, когда тот поднимался по лестнице в башню. Но архидьякон и сам уже не показывался на глаза цыганке.

Итак, в эту ночь, бросив мимоходом взгляд на свои колокола, которые он совсем забросил, – на «Жаклину», «Марию», «Тибо», – Квазимодо взошел на вершину северной башни и, поставив на крышу наглухо закрытый фонарь, стал смотреть на Париж. Ночь, как мы уже сказали, была очень темная. Париж, который в то время не освещался, представлялся глазу смутной темной массой, перерезанной местами беловатыми изгибами Сены. Квазимодо не видел света нигде, кроме окна отдаленного здания, темный профиль которого вырисовывался над крышами, в стороне Сент-Антуанских ворот. Там тоже кто-то не спал.