Собор Парижской Богоматери

– Увы, – нерешительно сказал он, – ведь я… глухой.

– Бедный! – вскричала с видом ласкового сострадания цыганка.

Он печально улыбнулся.

– Вы находите, что только этого мне недоставало, не правда ли? Да, я глух и безобразен. Это ужасно, что я такой, не правда ли? А вы, вы так прекрасны!

В голосе несчастного было такое глубокое сознание своего горя, что она не имела силы ответить ему. Да он ее бы и не услышал.

Квазимодо продолжал:

– Я никогда не сознавал так своего безобразия, как теперь. Когда я сравниваю себя с вами, мне жалко самого себя, бедного урода! Я вам кажусь зверем, не так ли? А вы, вы – луч солнца, вы – капля росы, вы – пение птицы! Я ужасен: ни зверь, ни человек, я тверже, безобразнее булыжника, который топчут ногами.

Он засмеялся, и смех этот надрывал душу. Затем он продолжал:

– Да, я глух. Но вы можете говорить со мной жестами, знаками. У меня есть учитель, который так говорит со мной. Я скоро привыкну узнавать ваши желания по движению губ, по глазам.

– Ну, так скажите мне, – проговорила она, улыбаясь, – зачем вы спасли меня?

Он внимательно присматривался к ней.

– Я понял, – сказал он. – Вы спрашиваете, зачем я вас спас? Вы забыли несчастного, который как-то ночью хотел украсть вас и которому вы же на следующий день подали помощь на проклятом позорном столбе. За эту каплю воды и за вашу жалость я могу заплатить только своей жизнью. Вы забыли этого несчастного, но он не забыл вас!

Она слушала его, глубоко тронутая. Слезы было навернулись на глаза звонаря, но он удержал их.

– Послушайте, – продолжал он, почувствовав, что не заплачет, – у нас тут высокие башни, человек, упавший с одной из них, умрет раньше, чем долетит до мостовой. Когда вы пожелаете, чтоб я бросился, вам не нужно будет произнести ни слова, – одного взгляда будет достаточно.

Он встал. Это странное существо возбуждало сожаление бедной цыганки. Она сделала ему знак остаться.

– Нет, нет, – сказал он, – я не должен оставаться слишком долго. Я неспокоен, когда вы смотрите на меня. Вы из жалости не отворачиваете от меня глаз. Я пойду куда-нибудь, откуда буду видеть вас, а вам не будет нужно смотреть на меня. Так будет лучше.

Он вынул из кармана металлический свисток.

– Возьмите, – сказал он, – и когда вам нужно будет меня, когда вы захотите, чтоб я пришел, когда вам не так будет противно видеть меня, – засвистите. Этот звук я слышу.

Он положил свисток на пол и скрылся.

IV. Песчаник и кристалл

Дни проходили. Спокойствие постепенно возвращалось в душу Эсмеральды. Сильное отчаяние, как и сильная радость, не может долго продолжаться. Сердце человеческое не выносит долго крайнего напряжения. Цыганка так исстрадалась, что теперь у нее осталось только удивление.

Когда миновала опасность, вернулась надежда. Она была вне общества, вне жизни, но смутно чувствовала возможность вернуться к ним. Она была похожа на мертвеца, у которого есть ключ от его гробницы.

Постепенно исчезали страшные образы, так долго мучившие ее. Ужасные призраки – Пьера Тортерю, Жак Шармолю – исчезли из ее памяти, исчез даже священник.

Затем – Феб был жив, она была в этом уверена, она видела его.

Жизнь Феба – это было все. После роковых потрясений, все уничтоживших в ней, одно только чувство осталось нетронутым в ее душе: любовь к капитану. Любовь растет, как дерево, глубоко запускает корни в нашу душу и часто продолжает еще зеленеть над разбитым сердцем.

Непостижимо то, что страсть чем более слепа, тем упорнее. Она тем тверже, чем меньше у нее оснований.

Конечно, Эсмеральда думала о капитане с некоторой горечью. Конечно, было ужасно то, что он был обманут, что он поверил такой невозможной вещи, как удар кинжала от той, которая тысячу жизней отдала бы за него. Но не так уж он виноват: разве она не созналась в своем преступлении? Разве она, слабая женщина, не испугалась пытки? Она сама виновата. Она должна была дать вырвать себе ногти скорее, чем произнести такое слово. Если бы она хоть раз увидала Феба, довольно было бы одного ее слова, одного взгляда, чтобы разубедить его, чтобы вернуть его. В этом она не сомневалась. Она обманывала себя самыми невероятными предположениями относительно присутствия Феба в день ее публичного покаяния, относительно девушки, бывшей с ним. Это, несомненно, была его сестра. Она довольствовалась этой обманчивой мечтой, потому что у нее была потребность верить, что Феб ее любит, ее одну. Он клялся ей в этом, а чего же ей, доверчивой и простодушной, было больше нужно? В этом деле все внешние доказательства были скорей против нее, чем против него. Она ждала, она надеялась.