Собор Парижской Богоматери

­ Недурной дуб, ­ заметил король, постукивая кулаком по бревнам.

­ «… На эту клетку пошло, ­ продолжал читающий, ­ двести двадцать толстых железных брусьев длиною в девять и восемь футов, не считая некоторого количества менее длинных, с добавлением обручей, шарниров и скреп для упомянутых выше брусьев. Всего весу в этом железе три тысячи семьсот тридцать пять фунтов, кроме восьми толстых железных колец для прикрепления означенной клетки к полу, весящих вместе с гвоздями и скобами двести восемнадцать фунтов, и не считая веса оконных решеток в той комнате, где поставлена клетка, дверных железных засовов и прочего…»

­ Только подумать, сколько железа потребовалось, чтобы обуздать легкомысленный ум! ­ сказал король.

­ «… Итого ­ триста семнадцать ливров пять су и семь денье»

­ Клянусь Пасхой!.. ­ воскликнул король.

При этой любимой поговорке Людовика XI внутри клетки что-то зашевелилось, послышался лязг цепей, ударявшихся об пол, и послышался слабый голос, исходивший, казалось, из могилы.

­ Государь! Государь! Смилуйтесь! ­ Человека, говорившего эти слова, не было видно.

­ Триста семнадцать ливров пять су и семь денье! ­ повторил Людовик XI.

От жалобного голоса, раздавшегося из клетки, у всех захолонуло сердце, даже у мэтра Оливье. Лишь один король, казалось, не слышал его. По его приказанию мэтр Оливье возобновил чтение, и его величество хладнокровно продолжал осмотр клетки.

­ «… Сверх того, заплачено каменщику, просверлившему дыры, чтобы вставить оконные решетки, и переложившему пол в помещении, где находится клетка, ибо иначе пол не выдержал бы тяжести клетки, ­ двадцать семь ливров четырнадцать парижских су».

Снова послышался стенающий голос:

­ Пощадите, государь! Клянусь вам, это не я изменил вам, а его высокопреосвященство кардинал Анжерский!

­ Дорогонько обошелся каменщик! ­ заметил король. ­ Продолжай, Оливье.

Оливье продолжал:

­ «… Столяру за наличники на окнах, за нары, стульчак и прочее двадцать ливров два парижских су…»

­ Государь! ­ заговорил все тот же голос ­ Неужели вы не выслушаете меня? Уверяю вас: это не я написал монсеньеру Гиенскому, а его высокопреосвященство кардинал Балю!

­ Дорого обходится нам и плотник, ­ сказал король. ­ Ну, все?

­ Нет еще, государь… Стекольщику за стекло в окнах вышеупомянутой комнаты ­ сорок су восемь парижских денье".

­ Смилуйтесь, государь! Неужто недостаточно того, что все мое имущество отдали судьям, мою утварь ­ господину Торси, мою библиотеку мэтру Пьеру Дириолю, мои ковры ­ наместнику в Русильоне? Я невинен Вот уже четырнадцать лет, как я дрожу от холода в железной клетке. Смилуйтесь, государь! Небо воздаст вам за это!

­ Какова же общая сумма, мэтр Оливье? ­ спросил король.

­ Триста шестьдесят семь ливров восемь су и три парижских денье.

­ Матерь Божья! ­ воскликнул король ­ Эта клетка ­ сущее разорение!

Он вырвал тетрадь из рук мэтра Оливье и принялся считать по пальцам, глядя то в тетрадь, то на клетку. Оттуда доносились рыдания узника. В темноте они звучали такой скорбью, что присутствующие, бледнея, переглядывались.

­ Четырнадцать лет, государь! Вот уже четырнадцать лет с апреля тысяча четыреста шестьдесят девятого года! Именем пресвятой Богородицы, государь, выслушайте меня! Вы все это время наслаждались солнечным светом и теплом. Неужели же я, горемычный, никогда больше не увижу дневного света? Пощадите, государь! Будьте милосердны! Милосердие ­ высокая добродетель монарха, побеждающая его гнев. Неужели ваше величество полагает, что для короля в его смертный час послужит великим утешением то, что ни одной обиды он не оставил без наказания? К тому же, государь, изменил вашему величеству не я, а кардинал Анжерский. И все же к моей ноге прикована цепь с тяжелым железным ядром на конце; оно гораздо тяжелее, чем я того заслужил! О государь, сжальтесь надо мной!

­ Оливье! ­ произнес король, покачивая головой. ­ Я вижу, что мне предъявили счет на известь по двадцать су за бочку, тогда как она стоит всего лишь двенадцать су. Исправьте этот счет.

Он повернулся спиной к клетке и направился к выходу. По тускнеющему свету факелов и звуку удаляющихся шагов несчастный узник заключил, что король уходит.

­ Государь! Государь! ­ закричал он в отчаянии.

Но дверь захлопнулась. Он больше никого не видел, он слышал только хриплый голос тюремщика, который над самым его ухом напевал:

Жан Балю, наш кардинал,

Счет епархиям терял,

Он ведь прыткий

А его верденский друг

Растерял, как видно, вдруг

Все до нитки!

Король молча поднимался в свою келью, а его свита следовала за ним, приведенная в ужас стенаниями узника Внезапно его величество обернулся к коменданту Бастилии:

­ А кстати! Кажется, в этой клетке кто-то был?

­ Да, государь! ­ ответил комендант, пораженный этим вопросом.

­ Кто именно?

­ Его преосвященство епископ Верденский.

Королю это было известно лучше, чем кому бы то ни было, но таковы были причуды его нрава.

­ А! ­ сказал он с самым простодушным видом, как будто только что вспомнил об этом. ­ Гильом де Аранкур, друг его высокопреосвященства кардинала Балю. Славный малый был этот епископ!