Собор

Жизнь проложила свое русло мимо этого собора, будни бредут мимо него нескончаемой чередой, новые поколения в этих поселках объясняются в любви, и проносят по Широкой старых металлургов на вечный покой, и, как образ бесконечности, полушария куполов все плывут над Зачеплянкой, все высится на площади этот седой утес веков. Собор всегда несет в себе определенное настроение, но более всего любит Баглай его в бурные ветреные ночи, когда внезапно налетевший из степей ветер рвет листья с грозных по-ночному деревьев, и все вокруг вроде движется словно в лунном свете, только собор стоит среди такой светлой ночи какой-то особенно величавый, белеет фантастически, будто ветром наполненный парус… Есть в нем своя пластика, есть ритмы свои, только ему присущие… Но ведь нечто такое есть, видима, и в твоей теперешней жизни? Пусть иное, новое, но есть! И ты будешь искать эти ритмы, ибо Зачеплянка, может, для того тебя и родила, чтобы ты открыл свою, Баглаеву музыку красок, которую таят в себе эти сполохи вечно живого заводского неба, эти соборно-белые зачеплянские ночи…

Месяц поднялся высоко, сады блестят, не шелохнутся; опять отдыхает после трудового дня Зачеплянка, отдавшись в объятия своих чистых безгрешных снов.

А «Москвич» все под заборам торчит. Допоздна блуждая по Веселой, студент доблуждался-таки, пока один из юшкоедов, пошатываясь, выбрел из Ягорова двора, стал в тени от «Москвича» справить малую нужду. Невзрачный, низенького роста, в измятой шляпе. Крепко, видно, наюшковался — и луны не узнал. Задрав к небу мышиное свое лицо, попытался сострить:

— Не разберу: что у нас — день или ночь?

Неподалеку маячила фигура юноши в белой сорочке. И как будто не слыхала шутки, не отозвалась.

— Эй!

Молчание.

— Эй! — повторил юшкоед еще раз требовательным тоном. И тогда послышалось в ответ сдержанное, спокойное:

— На каком это языке — «Эй»!

— Что там вверху — месяц или солнце?..

— Не могу знать: я нездешний.

Юшкоед подошел ближе к студенту, рассматривая его с подозрением.

— Чего же тут маячишь? К машине приглядываешься?

— Ко всему.

— Ишь какой? Нездешний… откуда же ты?

— Из двадцать первого.

— Это что… завод номерной? Почтовый ящик?

— Нет, не ящик.

— А что же?

— Век.

Допрашивающий долго таращился, потом все же уразумел, прохрипел со смешком:

— Ты погляди! Ишь, отпрыск… потомок, выходит… Из двадцать первого века. В гости к нам? На юшку?.. Ну, как же оно там, в двадцать первом? Целуются еще? Рыбку ловят?

— Рыбку ловят, — заверил Баглай с подчеркнутой серьезностью, — а дармоедов… гораздо меньше стало. Из хапуг и бюрократов, представьте себе… чучела понаделали.

— Хм! Чучела? — любопытствующий посопел. — Это мы тоже умеем… Так оттуда, говоришь… Гармоничная личность. А паспорт у тебя есть?

— Это что такое? И слыхом не слыхал.

— Ну, хоть какие-либо документы, удостоверяющие твою личность?

Баглай приблизился к собеседнику, оглянувшись, спросил с загадочным ударением:

— А у вас есть?

— Мы вам… не подотчетны, — насупилась шляпа.

— Но все же — кто вы?

— Угадай.

— Вы рыбинспектор? Хранитель рыбных богатств Днепра?

— А хотя бы и так… Только чего ты привязался?

— Интересует меня ваша личность.

— Интересует… Не анонимку ли хочешь написать? Признайся — для анонимки?

И тут ему был выдан — с веселой издевкой — знаменитый зачеплянский афоризм:

— На нашей улице анонимок не пишут!

Собеседник был в недоумении:

— Везде пишут, а у вас что… всем довольны?

— Нет, фальшаков не любят.

— Это ты о ком?

— О тех, которые днем нас морали учат, а ночью — отучают.

При этих словах появился, хлопнув калиткой, еще один юшкоед, рослый, в расстегнутом парусиновом кителе. Одутловатое лицо его неестественно белело от месяца, будто припорошенное цементом. Голова большая, блестит залысинами, кустик из трех волосиков — далекий правнук казацкого «оселедца» — разлохматился жиденько…

— Слышу, слышу голос Баглаенка, — бодро заговорил Лобода-выдвиженец — это был он собственной персоной. — Верно, просвети его насчет Зачеплянки! Расскажи ему, кто мы и чьи мы дети… Что-то я давно не видел тебя, Микола. Ты все такой же? С догматиками воюешь? Я тоже им спуску не даю… Ну, а твои дымоуловители? Где они?

— Под сукном.

— У кого?

— У вашего брата.

— Ишь какой. Ежом все. А я ж тебя еще на шее катал попеременно с братухой твоим Иваном — то я, то он… Уголь бегали к переезду добывать, на ходу с платформы глыбы антрацита выхватывали, чтобы ты тут, птенец, не замерз… А ты в благодарность теперь всякое на меня валишь, прозвища даешь… Разве это честно? Нам, металлургам, не к лицу распри разводить. Нам надо вместе держаться, вот что я тебе скажу. У меня врагов и без тебя хоть отбавляй — потайных, разумеется, которые по кабинетам…

— Когда-то ты и дядька Ягора к врагам причислял, а сейчас, видать, в дружбе с ним? Все течет, все меняется?

— Это точно философ подметил, меняется, да еще как! Теперь на отработанных догмах далеко не уедешь. Нужно мозгами шевелить, новое искать.

— Что-нибудь очковтирательное? Вроде этих потемкинских лесов на соборе?