Собор

Все здесь родное студенту, земля отцов его и дедов. Века говорят с ним в этот час полуночной тишины, когда уже не жужжат моторчики в садах, не журчит вода из шлангов и над уснувшей в лунном свете Зачеплянкой, над ее тихими улочками царит лишь багровая настороженность неба да спокойная ясность собора. Ночью собор как будто еще величавее, чем днем. И никогда студенту не надоедает на него смотреть. Один из тех исполинов тысячелетних перед тобой, что разбросаны по всей планете, — то, словно мрачные цитадели, стоят они со щелями окон-бойниц, то стрельчатыми шпилями где-то врезаются в тучи, то плавной покатостью куполов воссоздают подобие неба… Среди сменяющихся человеческих поколений, среди преходящих веков высятся они нерушимо, опоясавшись резьбой, воссоздающей некие символы, каменными химерами, вгранив в себя страсти ушедших эпох. И когда те, далекие, грядущие, явившись из глубин мирозданья, приблизятся когда-нибудь к нашей планете, первое, что их поразит, несомненно будут… соборы. И те, звездные, они тоже станут доискиваться тайны пропорций, идеальной гармонии мысли и материала, будут искать никем не разгаданные формулу вечной красоты!

Так будет, студент убежден в этом.

Безветренно, и коксохимовского дыма сегодня не чувствуется. Медом акаций полнится нынче зачеплянская улица Веселая. Спорышем поросла вдоль заборов, а посредине пушистый ковер пыли, и по нему легко топают студенческие, разбитые на тренировках кеды. Хотя никуда еще парень и не летал, а идет по зачеплянскому ковру, будто космонавт…

Для него, для Баглая-младшего, тут эпицентр жизни. Тут слышнее, чем где бы то ни было, говорит с тобой окружающий мир своею мудрой ночной тишиной, своею причудливой растительной вязью на отбеленных луною шлаковых стенах. Ночью особенно поражает тебя это буйное зачеплянское барокко ветвистых белых акаций и виноградного пышнолистья. Все причудливо изменилось, разрослось, переплелось, и во всем, в единстве всего — гармония. И самый смысл бытия — не в том ли он, чтобы приобщаться к этой красоте летних ночей, жить в мудром согласии с природой, познать наслаждение труда и поэзию человеческих отношений? Не в том ли высшее знание, чтобы научиться этим дорожить, обрести потребность все это беречь… Отдыхает Веселая, натрудившись, нашумевшись за день, разогнав сонмище своих серых докучливых забот. Крепко спит под наркозом акаций, которые аж до открытых окон свисают гроздьями своих серебристых соцветий. Не видно ни веранд, ни заборов, ни нужников, — все окутано ночными фантазиями акаций, причудливостью теней. Тишина, сон и цветенье, — есть что-то колдовское и таинственное в ночной жизни растений, в лунном мареве и тишине этих светлых акациевых ночей. Все отдыхает, только небо дышит глубоко над домнами да высится над поселками собор, сторожит сон и сновидения зачеплянцев.

Медленно шагает Баглай-студент в трикотажном спортивном костюме, что-то мурлычет себе под нос. Запоздалый гук слышен где-то на Клинчике, ему откликнулось на Цыгановке, потом на Колонии, хочется и студенту гукнуть во все горло, да как-то совестно, люди же спят, — поэтому он и дальше мурлычет вполголоса что-то непонятное Зачеплянке, как и его интегралы.

Кроме Баглая-младшего есть еще Баглай-старший, прозванный в поселке за свою горячность и задиристость Иваном-диким, а с некоторых пор он известен больше как «Баглай, что в Индии» или просто «Верунькин Иван». Сошлись характерами Иван и Верунька, ничего не скажешь. Живут душа в душу, возле их двора, как знак идиллического согласия в семействе, под нависшим цветом акаций — скамейка аккуратненькая, удобная, со спинкой. Скамья, можно сказать, историческая. Вскоре после женитьбы Иван собственноручно смастерил ее, чтобы можно было выйти вечерком и посидеть при тихих звездах рядышком с молодою супругою. Видать, удачно выбрал Иван место, как раз там лавку соорудил, где и пращуры, наверно, сиживали на колодах. Что-то тянет сюда людей. Как вечер, так и сходбище у скамейки, будто тут и впрямь каша закопана. Целый вечер хлопцы толкутся под окном, на гитарах бренчат. Пока Иван был дома, не раз сборище разгонял, в одних трусах выскакивал, сухоребрый, взлохмаченный со сна, лупоглазый:

— А ну, киш отсюда, гайдуряки, баламуты! Осточертели своим бреньканьем! После смены и отдохнуть не дадут!

Сегодня разгонит, а завтра гуляки снова хохочут под окнами, будто нарочно испытывают терпение Ивана да его «дикость», — ведь заводится человек с полуоборота, чуть что — и уже вспыхнул, как порох!