Собор

— Ничего! — проговорил Огюст по-французски. — Не говори со мной об этом, хорошо?

— Хорошо, мсье, — покорно согласился Алексей. — Это меня ваш Вольтер, как черт, искушает.

— Слава богу, ты не читал еще Руссо, — усмехнулся архитектор. — Вот погоди, дам. Ух, как замутит разум!

— Что же они муть-то для разума навыдумывали? — спросил Алеша.

— Сами мучались, значит… Послушай, оставь меня в покое, не то я испорчу чертеж!

Что до Элизы, то она совсем не говорила с мужем о восстании, видя, что он не хочет этих разговоров, но он заметил, что она стала часто покупать и с грехом пополам читать петербургские газеты.

Так прошло полгода. И наступил июль.

Тринадцатого вечером Монферран, войдя в свою квартиру, впервые не почувствовал в ней покоя. Казалось, стены ее расступились, впустив холодный ужас теплого летнего дня.

Алексей стоял в прихожей, держа в руках начищенный башмак и щетку, и по правой его щеке, уже испачканной ваксой, бежала, оставляя на ваксе светлый след, крупная капля-слеза. Он потерянно посмотрел на хозяина и произнес одно слово, которого Огюст ждал:

— Казнены.

— Я знаю, — сухо ответил архитектор и хотел добавить: «Мне какое дело?» — но не сумел.

Из двери гостиной выглянула Элиза, он увидел, что и она плакала.

— Ты там не был? — тихо спросила она. — Ты не видел?

— Я?! — он подскочил, будто пол прихожей прожег его башмаки и опалил ноги. — Ты что, бредишь, Лиз?! Ты могла бы прожить десять лет с человеком, который способен на это смотреть?!

Он кинулся к себе в кабинет, но Алеша догнал его и проговорил, с ужасом заглядывая ему в лицо:

— Мне рассказывали, кто видел… У троих оборвались веревки, они упали, живые еще… Все ждали, что их помилуют.

— Замолчи! — крикнул архитектор.

— А их снова… Господи, как страшно-то… И как только смог государь?

— Я сказал тебе, замолчи! — в ярости Огюст сорвал с себя сюртук и что есть силы швырнул на кресло. — Оставь и слова эти, и мысли, во всяком случае, я их знать не желаю! Да успокоит господь их души, да простит им все их грехи. И хватит! хватит! хватит о них! Я тебя умоляю!

Больше «о них» в квартире на Большой Морской не говорили никогда.

IV

Лето кончилось проливными дождями, и осень наступила холодная, ветреная, мерзкая. Несколько раз реки выходили из берегов, но, слава богу, наводнение двадцать четвертого года не повторилось, бедствия ограничивались самым небольшим уроном, и обошлось без утопленников.

За осенью подобралась и зима, морозная, как никогда прежде, или она только казалась такой Огюсту, у которого было по-прежнему мерзко и неспокойно на душе.

Вести строительство становилось все труднее. Фундамент был наполовину закончен, но укладывать его приходилось с неимоверными усилиями, ибо местами грунт становился то слишком тверд и каменист, то болотист до того, что на него страшно было укладывать гранитные плиты без предварительной просушки. Несколько раз вода появлялась в подвальных галереях, и ее приходилось откачивать.

Комиссия построения осторожничала, проверяла и перепроверяла работу, изрядно портила Монферрану нервы. Но теперь он оставался внешне совершенно спокоен, никогда не срывался, не обижался больше на своих инженеров и мастеров. Он стал прислушиваться к их советам, и они наконец позабыли свою неприязнь, между ними и архитектором исчезла былая натянутость.

В ноябре при проверке общего плана фундамента инженеры вдруг заметили ошибку: согласно плану соединение частей старого и нового фундаментов под стенами и портиками шло «вперевязь», с плотным контактом.

— Так нельзя, — доложил Монферрану инженер Опперман. — Вы же знаете, стены и портики сообразно с их весом дадут разную осадку. Как же можно здесь чередовать кладки?

— Нельзя, — согласился Монферран и с самым спокойным лицом перечеркнул на чертеже профиль, помеченный литерами Е — Г. — Это надо переделать. Займитесь, пожалуйста, этим с господином Карбонье[55].

В душе же он в этот момент честил себя разиней и недоучкой и с отчаянием думал, что об этом его просчете станет известно в Академии. Но в Академии никто ничего не сказал, и этот эпизод в работе Комиссии не стал чрезвычайным событием. В конце концов все уже поняли, что в таком грандиозном строительстве сразу все гладко пойти не может.

Незадолго перед тем Комиссия построения добилась для себя привилегии: с нее был снят наконец нудный контроль Комитета Академии, и сам Комитет превращен в Совет по части строительной и художественной. Власти над Комиссией он уже не имел — отныне в его обязанности входили только экспертные заключения и консультации. Это преобразование совершилось по воле императора после очередной стычки Комиссии построения и Комитета. Комиссия подала докладную записку с изложением жалоб, которые никак нельзя было назвать несправедливыми… Оленин злился и во всеуслышание заявлял: «Нажаловался Монферран! Не может мне простить выговора. Экая гордость! А давно ли просился обратно на строительство?»