Собор

Маленький, коренастый человек в скромном военном мундире стоял возле окна кабинета. Недалеко от него с объемистой папкой бумаг в руках застыл вполоборота к двери немолодой мужчина в штатском платье, с очень подвижным лицом и упрямым взором. Огюст тут же вспомнил, что видел его лет двенадцать назад, случайно оказавшись на площади Каррузель[32] во время стихийно возникшего там народного собрания, где шум поднимали и задавали тон оппозиционеры Трибуната[33], негодующие по поводу провозглашения первого консула французским императором. Память подсказала архитектору имя этого человека. То был отважный якобинец Бенжамен Констан[34], враг Наполеона, призванный им ныне для составления либеральной конституции новой империи, при помощи которой возвратившийся властелин надеялся усмирить волнения в стране.

— Ваше величество, приказ исполнен! — отрапортовал, входя в кабинет, гвардейский полковник. — Этот человек перед вами.

Наполеон обернулся. Взгляд его твердых и холодных глаз уперся в Монферрана, оказавшегося в тот момент как раз напротив окна, так что свет упал на его лицо, а солнечный луч очертил в столбе пляшущих пылинок его фигуру.

— Так это он? — произнес император с нескрываемым удивлением, обращаясь то ли к полковнику, то ли к Констану, то ли к ним обоим. — Хм! Ну и что в нем особенного, позвольте спросить?

Не получив, разумеется, на свой вопрос никакого ответа, ибо ни один из присутствующих не был уверен, что именно ему следует отвечать, Бонапарт резким шагом приблизился к Огюсту, вместо того чтобы, как велел этикет, подозвать его к себе.

— Вы знаете, отчего я позвал вас, мсье Монферран? — обратился Наполеон к Огюсту, который, выпрямившись после поклона, неподвижно замер перед ним.

— Я не могу предполагать, ваше величество, — ответил Огюст достаточно твердо.

— Конечно же не можете. Я хотел посмотреть на вас, — голос Наполеона был ровен и холоден так же, как и его глаза. — Слишком странна мне ваша особа. И я ожидал увидеть вас другим. Хотя бы красивым, как Аполлон[35].

— Что навело вас на такую мысль, ваше величество? — не удержался Огюст.

— Что? Какая разница? — и тут Наполеон слегка усмехнулся. — Не могу сказать, чтобы вы выглядели глупым, но мне заявили, что вы гений…

— Так ли это, знает пока один Господь Бог, ваше величество, — проговорил еще более изумленный Монферран. — Я пока ничем не доказал этого и ничем не опроверг.

— Ага! — император отошел в сторону, усмехаясь, поглядел на Констана, с любопытством слушавшего весь разговор, а затем резко произнес: — А русский император разве не нашел вас талантливым? Ваш подарок, если не ошибаюсь, ему понравился.

— Да, ваше величество, — скромно ответил Огюст, сумев даже не побледнеть при этих словах, ибо этого вопроса он ожидал, — русскому императору понравились мои проекты. Но кроме них я ничего ему не дарил и до этой с ним встречи не имел к русским никакого отношения. Я не изменник.

— Да? — в голосе императора появились те рокочущие ноты ярости, которые заставляли трепетать самых смелых. — Вы не изменник? Как же так? А само ваше подношение царю завоевателей не именуется изменой, мсье?

— Помилуйте, ваше величество! — воскликнул Огюст. — Это действительно был только альбом архитектурных проектов и ничего более.

— И среди них проект памятника генералу Моро? Или он тоже, по-вашему, не изменник?

Этого вопроса Огюст страшился всего больше. Он не сомневался, что императору стало известно содержание его альбома и что ярость его должна вызвать не только Триумфальная арка в честь побед русских, а еще и этот памятник его врагу Моро, его сопернику в славе, которого он когда-то оклеветал и без вины предал суду, доведя тем до бегства, измены и гибели.

— Вы намалевали этот проект в угоду русскому царю, который обожает Моро, или вы сами относитесь к нему с обожанием? — уже почти с угрозой спросил император.

Огюст почувствовал, что его спина и виски покрываются потом, и вдруг разозлился на себя за малодушие.

— Ваше величество, — решительно проговорил он. — Генерал Моро изменил однажды, и за изменой его сразу последовала смерть, так что он не успел принести вреда никому, кроме себя. Но до того он принес Франции столько пользы и так геройски за нее сражался, что не уважать его я не могу. Его страшная ошибка не может затмить его подвигов.

— Другие думают иначе, — сурово возразил Наполеон.

— Нет, ваше величество, — почти дерзко проговорил Огюст. — Другие не думают, другие повторяют, а это не одно и то же. Человек повторяет обычно то, что диктует общее мнение, а думает то, что воспринимает сам, своим умом, своей собственной логикой.