Собор

Огюст старался не рассказывать жене о том, что каждый день видел на строительстве, и запретил говорить об этом Алексею, который все так же часто его сопровождал, хотя Анна и умоляла его «ради бога, туда не ходить!»

Анна год назад стала женой Алексея. Монферран устроил этот брак, видя, что сам Алеша не решается просить Анниной руки у ее родителей. Упрямец Джованни ни за что не выдал бы свою дочь за православного, но главному архитектору отказать в просьбе не мог…

Однажды Элиза, не выдержав, за вечерним чаем спросила мужа:

— Анри, а если бы сейчас пока строительство закрыть? Ведь прервется поток рабочих, не будет новых больных… Ну сжечь те бараки, в которых люди умирали, построить новые. Кто-то уцелеет, а новые не приедут…

— Лиз, не смеши меня, ради бога! — вспылил Огюст, отбрасывая газету, которую пытался и не мог читать, — Думаешь, я так глуп и уже этого не говорил в Комиссии? А? Они только руками на меня замахали. Нельзя, нельзя! Строительство и так, видите ли, медленно продвигается! Медленно! Ах, тупорылые чиновные сундуки! Их бы туда… И носа не кажут! Я и во дворец ходил, хотел просить, чтобы хоть несколько лекарей на это время дали.

— И что?

— И ничего. Государь с семейством в Царском Селе, без них никто ничего не знает. Принял меня министр двора князь Волконский. Набубнил что-то про то, что народ-де докторам не верит, винит их в появлении холеры и доктора народа боятся. А после нахмурил лицо и говорит: «Занимайтесь, мсье, своим делом. Вам рабочих дают, ну и будьте благодарны. Без вас хлопот полно!» Ну? Хорошо?

— Бессердечные люди! — прошептала Элиза, отворачиваясь.

Она не умела не думать о чужом несчастье.

А несчастье стояло уже на их пороге…

В середине февраля тридцать первого года произошло самое страшное. Огюст проснулся утром от толчка в плечо и, раскрыв глаза, увидел над собою белое, как бумага, лицо жены.

— Ты что?! — крикнул он, ощущая, как волна ужаса окатывает его сверху донизу.

— Анри, доктора!.. — страшным, чужим голосом прохрипела Элиза. — Луи… Он… кажется…

Их старый знакомый доктор Деламье примчался во весь дух, но он уже ничего не смог поделать. Хрупкий организм пятилетнего ребенка не преодолел чудовищной хватки болезни. Луи умер в тот же вечер.

А двумя днями позже они привезли его на набережную реки Смоленки, на католическое кладбище.

До того дня стояли оттепели, было сыро и промозгло, но в этот день похолодало, и выпал снег.

Точно среди загадочного мира снов шла среди белых кладбищенских памятников, среди белого снега маленькая процессия — Элиза и Огюст, Алексей и Анна, священник, доктор и носильщик.

Огюсту казалось, что это не его жена идет с ним рядом, опираясь на его руку, такая закоченело-прямая, будто засохшая; что это кто-то другой спрятался под густо-черной вуалью, ниспадающей до самых плеч. Ему вообще казалось, что происходящее к нему не может иметь отношения, что он здесь случайно и сейчас вернется домой, где все будет по-старому, как было и раньше.

А между тем взгляд его, привычный взгляд художника, против волн, помимо мысли ловил простую и ясную красоту осененного снегом мира, мира, над которым в этот день разверзлось голубое до ослепления небо.

От губ идущих шел пар, тихо скрипел снег, навстречу наплывали пушистые чистейшие сугробы, и среди них торжественно и нереально плыл крохотный голубой гроб…

И было утро, и был вечер.

А следующим утром двое рабочих, специально нанятых архитектором, за несколько часов сломали перегородку в коридоре, обили стены новым штофом, заделали новую и восстановили старую дверь библиотеки, уничтожили все следы детской… Пока они не сделали этого, Элиза не выходила из своей комнаты.

Вечером вышла, прошла к окну, к тому, что вновь, открылось в конце коридора, облокотилась на подоконник. И вдруг с коротким сухим возгласом отшатнулась, схватилась за грудь и замертво осела на пол… Огюст, подскочив к ней, поднял ее на руки, унес в комнату. Прибежавшая Анна привела хозяйку в чувство.

— Извини, Анри, — тихо сказала она и закрыла глаза.

Потом он дошел до окна и увидел причину ее обморока. На подоконнике, не замеченный ни им, ни Алексеем, ни рабочими, среди еще не до конца стертых опилок, задорно улыбаясь, лежал маленький деревянный паяц. Огюст взял его и хотел швырнуть в приоткрытое окно, но почему-то не смог и тихо засунул игрушку в карман халата, а после спрятал у себя в секретере, в сандаловой шкатулке, зная, что Элиза никогда ее не откроет. Он и сам не знал, для чего ему нужен был этот паяц с глупой улыбкой…

Начиная с этого дня, Элиза стала каждый день приходить на строительство. Караульные знали ее в лицо, знали они и о том, что случилось, и их робкие старания не пропускать ее за изгородь были бесполезны.