Собор

Останься он лежать, Монферран, наверное, не ударил бы его во второй раз, но итальянец, визжа, тут же вскочил, собираясь бежать, и тогда трость вновь обрушилась на него, хлестнула по плечам, потом по голове.

— Помогите! — завопил Карлони. — Спасите! Он убьет меня!

— Август Августович! Постойте! Господь с вами!

Алексей, очнувшись от мгновенного оцепенения, кинулся к Огюсту и, рискуя угодить под трость, схватил его за руки.

— Поди прочь! — Огюст рванулся, но ничего не мог поделать против богатырской Алешиной силы. — Прочь, я сказал! Как ты смеешь?! Пусти!

Воспользовавшись мгновением, Карлони, растрепанный, с окровавленным лицом, кинулся было бежать, но споткнулся и растянулся плашмя прямо посреди одной из бесчисленных луж.

Монферран отшвырнул наконец от себя Алексея и встал над итальянцем, стискивая трость, содрогаясь от омерзения, презирая в это мгновение и Карлони, и самого себя. Себя, кажется, больше.

Переводя дыхание, он обернулся. Позади него топтались, остолбенело глазея на происходящее, уже человек двадцать рабочих и мастеров.

— Вон отсюда все! — крикнул Огюст. — Нечего глазеть — вы не в цирке! Ступайте работать! А ты, негодяй, — тут взгляд его вновь упал на скорчившуюся в грязи фигуру Карлони, — а ты отправляйся сию минуту к котловану, и боже упаси тебя хоть на час задержать исполнение работы! Чтоб завтра же плиты были готовы к укладке, или я тебя выгоню с такими рекомендациями, что в Петербурге ты себе никакой работы не найдешь! И за все, что ты тут наворовал, заставлю заплатить!

С этими словами он переломил свою трость ударом о колено, отшвырнул обломки и, повернувшись на каблуках, пошел к западному котловану.

Этот день прошел бестолково и пусто. На строительстве все время что-то срывалось, не получалось, мастера бранились между собой и жаловались друг на друга архитектору, а в полдень на пристани при выгрузке гранита переломилось бревно, по которому спускали с баржи гранитную глыбу, и глыба, сорвавшись, убила двоих рабочих.

— Из чего бревна? — спросил Монферран, когда ему доложили о происшествии.

— Сосновые, — последовал ответ.

— Заменить дубом, — коротко распорядился архитектор.

— Так ведь опять же, Август Августович, неприятности будут, — уныло возразил командовавший разгрузкой мастер Журавлев. — Опять отпишут чиновные Головину, что лишнее тратится, дорогой материал идет…

— А мне плевать, кто, кому и что отпишет! — закричал Огюст. — Дерево хотите спасать, а люди пускай шеи ломают?! Делайте, что вам сказано, или идите…

И далее с уст начальника строительства слетела фраза, от которой пожилой мастер, видавший виды саратовский мужик, подскочил на месте, а потом, вытянув руки по швам, покраснев до самых седеющих волос, выдохнул:

— Слушаюсь, ваша честь! Все будет сделано!.. Я — мигом! — И, повернувшись волчком, ринулся к причалу.

Огюст и сам не мог потом вспомнить, где и когда запомнилось ему это потрясшее Журавлева выражение. Смысла его он не знал, и вероятно, если бы ему перевели эту фразу, он бы тоже покраснел.

Настроение архитектора оставалось скверным. Безобразная сцена возле шлифовален вспоминалась ему снова и снова, и он думал:

«Стыдно… Ах как стыдно! И кого отлупил-то? Мелкую дрянь! Поди-ка поколоти палкой графа Головина или ступай к царю и скажи, что из-за его дури строительство вот-вот встанет и что Головин — неуч и дурак. А? Не можешь? Хорош!»

Домой он пришел рано, но ехать в Петергоф, конечно, уже не имело смысла. Элиза была немного расстроена этим, и Огюст, не в силах сдержаться, сорвал свое раздражение и на ней.

— Некогда мне, мадам, любоваться фонтанами! — воскликнул он сердито. — У меня черт знает что на службе и на строительстве, и я не знаю, как со всем этим разобраться, а ты думаешь только о своих развлечениях! Скучно тебе? Изволь же — у тебя теперь приятельниц полно, ходи к ним, а не то заведи поклонника, гусарика какого-нибудь!

— А ты будешь опять сходить с ума от ревности? — тихо, опустив голову, спросила Элиза.

— Мне теперь и это некогда! Не-ког-да, мадам! — он чуть было не швырнул на пол чашку, но, сдержавшись, ткнул ее на стол, так что темные капли разлетелись по скатерти. — Мне не до упреков и не до сцен! Понимаешь? Я не силой привез тебя сюда, ты сама приехала!

— Да, конечно, мсье, я сама, — сухо сказал Элиза и, поднявшись из-за стола, вышла.

Некоторое время Огюст молча смотрел на забрызганный стол, потом вскочил и бросился в коридор. Дверь Элизиной комнаты оказалась заперта, и он постучал в нее.

— Лиз, открой, пожалуйста!

— Сейчас, подожди минуточку! — отозвалась она, и почти сразу в замке заскрипел ключ.

Когда Огюст вошел, мадемуазель де Боньер уже отвернулась к зеркалу и неторопливо, аккуратно водила по лицу пуховкой. Но пудра ей не помогла — следы слез были слишком видны.

— Прости меня! — проговорил Монферран с таким глубоким раскаянием, что Элиза слегка улыбнулась.

— Это ты меня прости, Анри! Я знала, что сейчас ты прибежишь, а вот все равно заревела… Я все понимаю, ты не думай. Тебе никогда не было так трудно, как сейчас.