Собор

— Почему?! — вскрикнул Огюст, испытав в один этот миг такой ужас и такое отчаяние, что у него потемнело в глазах. — Почему?! Что такое вы вбили себе в голову?!

— У меня холера, — просто, без боли и без страха сказал Росси. — Я знаю, я еще днем почувствовал. В сознании я буду недолго, поэтому, слава богу, что вы пришли сейчас… Только, ради Христа, стойте подалее!

— Не городите вздора! — Монферран решительно наклонился, тронул рукой лоб Карла Ивановича и почувствовал, что тот весь в поту и в огне. — Не городите вздора, друг мой!.. Простуду тоже можно за холеру принять и до смерти напугаться… Ну, а если и холера это, то и от нее не все умирают. Сейчас я вам доктора привезу, ведь и не позвали, наверное… Сейчас!

Между тем в голове Огюста носились мысли, одна чернее другой, и самая мучительная была: «Боже правый! И Деламье нет в Петербурге, на воды уехал!!! Кого же везти, что делать?!!»

— Полноте вам! — тихо и мягко осадил его Росси. Не простуда это, я знаю… И никакой доктор тут не поможет, куда там. Мне семьдесят шесть лет [79]. Не справлюсь. Да и то — хватит…

Дальше события разворачивались стремительно и страшно. Вспомнив фамилию известного доктора, жившего, как ему говорили, тоже где-то на Фонтанке, Монферран послал за ним своего кучера, велев об адресе справиться у городового.

Яков быстро нашел и привез знаменитость, еще совсем молодого, серьезного и спокойного человека, который, осмотрев больного, подтвердил его страшное предположение.

— Что надо делать? — поспешно спросил у него Огюст.

— Вам надо выпить можжевеловой настойки либо эфира, ежели достанете в аптеке, — посоветовал доктор. — А больному, увы, я уже ничем помочь не могу.

Он говорил это, выйдя с Монферраном в коридор, притворив за собою дверь.

— То есть как это, вы не можете помочь?! — закричал на него архитектор и схватил его за плечо, в горе забывая обо всех приличиях. — Да как вы смеете так говорить?! А вы знаете, кто это?

— Да, — спокойно кивнул молодой человек. — И кто вы, я тоже знаю. Поэтому спасаю вас, коль скоро могу спасти. А господину Росси, увы, я помочь не в силах: холера уже сожгла его…

— Как, уже?.. Но ведь это самое начало болезни…

— Нет, сударь, это ее конец, — голос доктора был суров и тверд.

— Но… Но… я же видел, она происходит не так… — в исступлении архитектор не желал верить неизбежному, пытаясь доказать доктору, что тот ошибся. — Ведь должны же быть приступы, судороги…

— Они и есть, и были, но только они так слабы, что вы их не могли увидеть, господин Монферран. Для настоящих судорог надо иметь силы, а организм господина Росси слишком ослаблен, слишком истощен. Он старше своих истинных лет, и жизни в нем почти не осталось, ее уже слишком мало для борьбы с таким чудовищем, как холера. Ему жить еще два-три часа.

В этом предсказании доктор ошибся. Упрямая воля Карла Ивановича продлила его страдания. Он умер только утром…

За час до наступления конца его сознание, уже несколько раз тонувшее в бреду, совершенно прояснилось. Он увидел, что Монферран еще здесь, и улыбнулся, причем его улыбка была вновь удивительно светлой и молодой.

— Спасибо вам, Август Августович! — проговорил он уже чуть слышно, но отчетливо. — Как славно, что вы есть… Ведь вот, все забыли меня, так, верно, и бывает… а вы здесь. Знаете, я вас очень люблю, друг мой! Помню, тогда, в двадцатом году, в Академии, на заседании, когда вы проект свой защищали… помните? И никто его не понял, а я один да еще двое инженеров за него встали… Я вот тогда смотрел на вас и в душе чувствовал восторг! Как вы были отважны, вдохновенны, до дерзости, до нелепости, как всем казалось… Я смотрел и думал, нет, я тогда не думал, а вот именно чувствовал: «Вот пришло будущее! Вот такое, гордое, упрямое, пылкое и свободное. И неважно, откуда пришло: у высокого нет ни границ, ни языков…» Слава богу, что вы родились на земле, слава богу, что строили в России (это уж я как русский говорю… как русский архитектор, это мне приятно). Только поздно вот мы с вами подружились-то по-настоящему, все нам некогда было… Но это уже неважно. Вы как раз тогда пришли ко мне, когда я пропадал, когда мог ведь и разума лишиться от боли и тоски. Спасибо! Вижу, знаю, что вы тоже меня любите!

Вместо ответа Огюст обнял старика и расцеловал в лоб и в глаза.

Этот безумный поступок вызвал у умирающего слезы.

— Неистовый Роланд! [80]— прошептал он. — Ах, неистовый Роланд… Да нет, я уж вижу, вы не умрете, вам нынче нельзя. Да хранит вас бог!

Потом, уже днем, пешком возвращаясь домой, Огюст в первый и в последний раз в жизни испытал приступ бешеной злобы, почти ненависти, к городу, который сиял в это утро апрельским огненным солнцем, звенел капелями с крыш, тарахтел экипажами, смеялся беспечным смехом детей. Город был возмутительно празднично-прекрасен.