Соблазны

Хелена встретилась с Грегором в кафе "Бройнерхоф". Грегор позвонил ей. Они не общались уже несколько месяцев. День был жарким. Конец июля. В кафе — почти никого. Официант, скучая, стоял в дверях. Хелена села к окну. Заказала обед. Суп минестроне и творожные клецки с абрикосами. Принесла газеты. Когда ела минестроне, заметила, как волнуется. Пролила суп. С трудом удерживая ложку, она все-таки доела его. Взяла себя в руки. Принесли клецки с абрикосами, и тут же пришел Грегор. Нетерпеливо переминался около стола, пока официант ставил еду и наливал пиво. Грегор заказал большую чашку кофе с молоком. Плюхнулся напротив Хелены. Швырнул на стол письмо. Что это значит, спросил он. Хелена взялась за клецки с абрикосами. Накалывала их вилкой. Разламывала. Посыпала сахаром и разламывала дальше. Скорее ей следует задать такой вопрос, сказала она. Хелена на минутку взяла письмо в руки. Оно было не распечатано. Хелена рассмеялась. Клецки были очень вкусными. Тесто легкое и воздушное. Абрикосы сладкие и спелые. Панировка золотистая. Грегор перегнулся через стол. "Если ты не прекратишь дел с этой свиньей, будет война", — сказал он. "С какой свиньей?" — спросила Хелена. "С этой свиньей! — Грегор ткнул пальцем в письмо. — Методы этого Лойбля всем известны". — "И что? Мне он подходит. Или?" — сказала Хелена. И что за война? "Война означает, что я отберу у тебя детей". Хелена расхохоталась. "О тебе ходит довольно сплетен. И ты это знаешь. Ты целыми ночами болтаешься по кабакам. Есть свидетели. Ты пьешь. Может, и наркотики принимаешь. Водишь компанию с более чем сомнительными личностями. Приводишь без разбору в дом мужчин. И не забывай. Несчастный случай с Катариной. Как она у тебя свалилась с пеленального столика. Это документально засвидетельствовано. Скоро перестанешь смеяться. Даже учителя уже считают, что детей пора лечить. Я тебе покажу. Ты дождешься. Ты только и знаешь, что бросать их на мою мать. Так и я могу. Хотя моя мать слишком стара и совершенно больна, ты почти полностью переложила на нее воспитание". Хелена ела клецки. Повторяла про себя: ничего не говорить. Ничего не говорить. Он тебя провоцирует, сказала она себе, а клецки так и таяли во рту. Но почувствовала страх. Он сжал ей горло. От страха стало трудно глотать, а перед глазами все поплыло. "Прелестно", — сказала она. Голос дрогнул. Говорить она не могла. Пока говорил Грегор, она смотрела в тарелку. Теперь она подняла на него глаза. Грегор был в ярости. В дикой ярости. Его так перекосило от злости, что казалось, будто он ухмыляется. Хелена была уверена, что он ее ударит. В следующий миг. Здесь. Сейчас. В "Бройнерхофе". Размахнется и треснет. "Давай, — сказала она. — Давай же. На судью это произведет внушительное впечатление". Грегор уставился на нее. Он действительно был готов ударить ее. Даже воздух вокруг него вибрировал от ярости. Он встал. Хотел что-то сказать. Нагнулся над столом. Навис над ней. Хелена отпрянула. Подняла руку, чтобы защититься от удара. Грегор заметил движение. Его злоба сменилась презрительной усмешкой. "Я ведь не твой отец!" — прошипел он. Повернулся и вылетел на улицу. К своему кофе он и не прикоснулся. Письмо осталось на столе. Хелена положила его в сумочку. Она съела все без остатка. Медленно. Подобрала все крошки. Вернулась на работу. Ей очень хотелось спать. Лечь немедленно. Свернуться калачиком. Укрыться и спать.

Хенрик писал, что наверно он вскоре сможет перебраться в Вену. Может быть, ему удастся устроиться в Вене. В Высшей школе музыки. Хенрик боролся против музыкального истеблишмента. Против слишком высокого "ля" Венского филармонического оркестра. Против жесткой настройки фортепьяно с металлической рамой. Он сражался со всей музыкальной машинерией второй половины девятнадцатого века. Всех его аргументов Хелене было не понять. А иногда его горячность казалась ей несколько преувеличенной. Но Хенрику всегда удавалось понятно объяснить ей интриги и экономические интересы. Которые состоят в том, чтобы оставить рынок за кастрированной музыкой из консервной банки. Мажорной. Ни один порядочный музыкант не может с этим смириться. Неожиданности, возникающие с каждой новой настройкой инструмента. Такие неожиданности, что делают музыку менее угодливой. Их-то и боится, как огня, музыкальная индустрия. Потому что хочет убить музыку. Потому что труп удобнее. Им удобнее всего торговать. Как Иисусом Христом. Им-то тоже стали торговать лишь когда он превратился в поруганное мертвое тело. Рояль со стальной рамой стал смертным приговором. И ни один Гленн Гулд на свете не может больше спасти музыку.