Соблазнитель

Читатели милые, захваченные моим рассказом и разделяющие то вдохновение, которое я сейчас переживаю! Не приходило ли вам в голову, что очень тонкая черта, к тому же прерывистая, неуверенная, проведена между дурными мыслями человека и его же дурными поступками? А вы вот вглядитесь. Желая кому бы то ни было смерти, несчастья, болезни, потери имущества, вы ведь убиваете, вы ведь воруете, хотя и находитесь, может быть, даже в другом государстве. Воскликнешь, бывает, в сердцах: «Чтоб ты сдохла!» какой-нибудь серой, больной старушонке, какая толкнула вас в тесном трамвае, а кто ее знает: жива ли бедняжка на следующий день? При чем здесь, в берете, хромой Мефистофель, при чем здесь все эти германские штучки? Не нужно быть Фаустом, чтобы однажды продать свою душу и не спохватиться, и не побежать вслед за ней, уносимой в когтях окровавленных, жадных когтях, – да, не побежать, спотыкаясь и плача: «Верните! Верните!»

А поздно, голубчик. Зачем не молился, когда подступали к тебе эти мысли? Ведь это же он искушал тебя, он. Простой русский бес, весьма мелкий к тому же, в засаленной кепочке, а не в берете, в протертых перчатках и клетчатом шарфе.

Именно так все и произошло с профессором Аксаковым. И если бы Валерия Петровна Курочкина не удивила его своим отказом, а сразу взялась помогать, да с охотой, с которой бралась за свои безобразия, то ангел, хранитель души его грешной, не стал бы бороться с ведьмачкой в то утро, когда просвещенный Иван Ипполитович отправился с целью убийства в деревню.

Постойте! О чем это я? Он сейчас летит в облаках, высоко-высоко, его ждет симпозиум, жгучие люди, готовые кто на костер, кто на плаху за правое дело бессильной науки, а он отвернулся и смотрит в окошко, и даже сосед его, крепкий старик, не видит лица его и выраженья его словно изголодавшихся глаз.

Профессора Аксакова жег стыд. И так сильно жег, что, усаживаясь в кресло и привычно улыбаясь окружающим, особенно стюардессе с голубоватыми, как у Мальвины, волосами, он поймал себя на мысли, что хорошо было бы грохнуться всему этому самолету, тогда бы и кончились разом все муки. Однако он тут же ужаснулся тому, что сверкнуло в голове, и, сжавшись внутри, как пружина, прикрыл ноги пледом, поскольку какой-то сквозняк шел из пола. Перед глазами Ивана Ипполитовича постоянно возникало одно и то же: он отстраняет Лину Борисовну, подходит к дивану, на котором, отвернувшись лицом к стене, лежит плотно завернувшаяся в простыню девочка, и только маленькие грязные ноги ее с красными ноготками упираются в валик, а рядом, на полу, сидит Лариса, которая поднимает лицо, и профессор Аксаков видит, что это и не ее лицо, а чье-то похожее, старше намного, – лет, может, на двадцать, – и боль в этом милом лице, боль такая, что он тут же сел с нею рядом на пыльный, в зеленых разводах и птицах, ковер.

– Ваня, – сказала Лара Поспелова. – Ванечка.

Соленый ком набух в горле профессора и надавил на нёбо.

– Смотри, – прошептала она. – Что наделала…

Она высвободила из простыни худую руку Веры, которая даже не пошевелилась. Профессор Аксаков увидел несколько свежих порезов на запястье.

– Кровь шла, – сказала Лариса. – Мы остановили.

Иван Ипполитович зашмыгал носом.

– Дай я погляжу, – он всмотрелся в неглубокие затянувшиеся ранки, – она только кожу порезала. Это пустяк.

– Какой же пустяк?

Лариса Генриховна тяжело поднялась с пола, поцеловала запястье своей дочки и снова осторожно накрыла ее руку простыней. Вера глубоко и ровно дышала.

– Заснула, – сказал Иван Ипполитович. – Ей сон сейчас важен.