Она спустила трусики и движением ноги сбросила их на пол. Девушка стояла перед ним нагая и нагло смотрела ему в лицо. На щеках видны были красные следы от пальцев. Он снова подтолкнул ее к дивану, но, уже лежа, она сильно сжала ноги. Ему пришлось их раздвинуть коленями и локтями. Девушка вскрикнула, когда Эвен укусил ее грудь. Потом на какой-то момент руки Клары обхватили его шею. Когда он заканчивал, Клара уже не реагировала, лежала как мертвая, безразлично глядя на него[60].
– Сейчас я пойду в милицию, – сказала она.
– Никуда ты не пойдешь, – ответил Эвен, зевая.
– Откуда ты знаешь? – она коснулась пальцами кровоточащей губы.
– Я понял, что тебе нужно, когда Богумил сказал тебе: «ты, девка», а ты улыбнулась и впервые взяла рюмку.
– Ты слишком сильно меня бил, – отметила она, поглаживая свое лицо. – Ты скотина.
– В следующий раз буду бить слабее.
– Следующего раза не будет.
– Ты все это говоришь только для того, чтобы снова получить по лицу, – засмеялся Эвен. – И все делаешь, лишь бы спровоцировать мужчину на грубость. Только они слишком хорошо воспитаны. Этот адвокат мог тебя просто избить, вместо того, чтобы выставлять голой в коридор.
– Ты где живешь? – спросила она, поправляя волосы перед зеркалом, висящим у двери.
– Нигде.
– Я тебя все равно найду, если захочу, – бросила она, как раньше, презрительно. – Мне Богумил скажет.
– Ничего он тебе не скажет. Я не люблю таких женщин. Уж больно ты быстрая.
– Это я только в первый раз, – оправдывалась она и попросила дать носовой платок. Потом вытерла разбитую им губу. Эвен взял ее под руку и подвел к двери.
– Оставь себе этот платок, – сказал он. – Нельзя с такой губой ходить по улице. И уходи. Ты глупая и вульгарная. Я страшно не люблю бить женщин.
– Может, я и глупая, – сказала Клара, – но она у меня точно такая же, как у умных. Я тебя найду.
Я написал о Франчишке, Богумиле и Кларе киноновеллу и послал ее Петру, зная, что новеллу все равно не примут. Но я был доволен, что выполнил обязательство и никто не может иметь ко мне претензий. Впрочем, я уже думал о новом романе, замысел которого начинал вырисовываться в моей голове после ночных визитов к доктору Гансу Иоргу.
В один прекрасный день я услышал приглушенные звуки, словно кто-то далеко стрелял из пистолета и лес отвечал ему глухим звуком. Озеро ожило, время от времени его замерзшая поверхность словно начинала дышать, и глубокому вздоху сопутствовал треск раскалывающегося льда. Озеро гудело, стонало, стеклянную гладь перерезали похожие на молнии глубокие трещины.
Во время прогулки я увидел Розалию и договорился с ней встретиться поздно вечером возле кормушек на 138-м участке. В кормушках сена было уже мало, но мне казалось, что это вряд ли нам могло помешать. Когда я там появился, Розалия уже ждала, ее лошадь стояла привязанной к жердям и жевала остатки сена, предназначенного для оленей и косуль. По лестнице мы забрались под крышу и, лежа рядом, целовались до потери сознания. Она расстегнула куртку и блузку, чтобы я мог ласкать ее груди, но когда я хотел снять с нее брюки, она вырвалась, соскочила на землю и, смеясь, ускакала. Теперь мне понятно, почему мужчины называют ее «шлюхой». Мне также стали понятны, впрочем, понятны были и раньше, все ее радости и печали, и я знаю, как она могла бы от них освободиться. Я мог бы это сделать, но не люблю ее и не хотел бы, чтобы она полюбила меня.
И снова мы шли с Иоргом через мощенный камнем двор замка, а ветер раздувал полы наших белых медицинских халатов и приносил острый, соленый запах водорослей. Сквозь шум моря, которое билось о выщербленные прибрежные скалы, до моих ушей доносился чей-то крик, кто-то отчаянно повторял мое имя, но эти голоса тонули в звоне колоколов, а возможно, их заглушало эхо наших неровных шагов, гулко раздающихся под готическими сводами ворот. «Не кричи, – просила меня Барбара, – каждую ночь ты срываешься со стоном, который совсем не напоминает любовные стенания». Фигура Иорга уменьшилась, он становился похож на карлика, но потом снова увеличилась до гигантских размеров, мне казалось, что голова Иорга касается облаков. Мне также представлялось, что он прозрачный, и сквозь него я видел виноград, взбирающийся по шершавой стене.
– Не будьте смешным, дружище. Когда я писал «Декамерон», вы сочиняли «De republikа еmandanda». Вы ведь знаете, что мы любим поминать усопших. «Наш народ так в прошлое вжился, спускался во все могильные склепы, с трупами, с умершими сдружился». O Melibe, deus nobis hec ocia fecit[61], он всегда будет для нас Богом.
Был Вергилий и был Гораций, и существует также еженощная случка. Бывают матрицы более твердые, чем сталь, тверже, чем эти готические станы. Не исследуйте механизм подводной лодки, если вы хотите понять «Ветер с моря». Скорее, нужен фимиам. Прошу вас нюхать его так долго, пока на вас не снизойдет откровение. Знание продолжает оставаться в тупике, кроме того, оно герметично и замкнуто само в себе. Лучше почаще беседуйте с умершими королями и дуйте в золотой рог. «Obnubilatio lucida», [62] – кричите вы?