Соблазн. Воронограй

— Что вовек не забудешь? Не надо. Не нужна ты мне.

— Знаю. Но всё-таки пообещаю. Как услышишь, что Шемяка загнулся, поймёшь, кто его… Не захочешь, а вспомнишь меня. Хоть один раз. Последний. Если некому за тебя постоять, я отомщу за тебя.

— Найдётся кому, — сказал он неохотно. — Да ты ещё спроси меня, хочу ли я мстить-то?

— Я хочу! И сделаю! Прилипну к нему язвой липучею, отыщу в любом городе!.. Прощай, князь… Может, — позовёшь когда?

— Нет.

И — тишина. Он выждал:

— Она ушла, сынок?

— Вон стоит в сторонке.

— А кто травой шелестит?

— Антоний-батюшка идёт. А она побежала. Я и её убью! — вспыхнул Иван.

— Да за что же? Ишь, убивец какой! Всех-то он поубивает!.. Не придёт она больше. И не говори про неё никому.

— Она ведьма?

— Вроде того, — усмехнулся Василий Васильевич.

— А как Шемяка загнётся?

— Да шутит так она… Забудь про это. Ну её совсем!

Антоний подошёл сзади и положил им руки на головы для благословения.

— Рыбку что ли, удите?

Рука Антония на затылке Василия Васильевича была горяча и дрожала.

— Ты здоров ли… отче?

— Здоров, — смущённо ответил монах. — То есть телом здоров, а душа смятенна.

Откуда было знать Василию Васильевичу, что душа его смятенна от встречи с Мадиной? Он понял это по-своему, с простодушием мирянина, сосредоточенного лишь на своих заботах:

— Мудрёно ли, в такие-то времена!

Он привык уже, как дитя отцу, вверять Антонию свои душевные беды, сомнения, роптания, поверять грехи, ждать утешения и советов. Ему и в ум не приходило, что у его духовника могут быть несогласия с самим собой, что и ему труден путь внутреннего делания.

— Такие времена! — повторил Василий Васильевич. — Льстивое коварство кругом и злоба затаённая.

— Как мать, печётся о чаде, так и Христос печётся о теле злостраждущего и всегда есть близ тела его.

— Тебе хорошо говорить! — не выдержал Василий Васильевич. — Ты видел женщину, которая была здесь?

— Да, — с заминкой ответил Антоний.

— А я нет!

— Может, это и к лучшему?

— Может. Но я хочу ещё видеть и лица детей своих!

— Иов многострадальный говорил: человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх.

— Всё-то ты мне про Иова!.. Где Ванечка?

— Отошёл. Удилище из лещины вырезывает.

— Прими исповедание, тяжко мне.

— Что же? — Антоний потупился, догадываясь, о чём хочет сказать великий князь, не желая этого и не смея уклониться.

Но Василий Васильевич не видел его изменившегося выражения.

— Блудник я, — выговорил он жёстко.

— В помысле или… совсем? — сошёл монах на шёпот. Краска густо залила его лицо под загаром.

— Всяко. — Князь вдруг усмехнулся. — Что ж, епитимью наложишь? А-а?

— Не смею…

— Что?

— Не смею тебя осуждать. Не мне тебя осуждать. Не говори мне этого!.. Прости меня, ради Христа!

— И ты меня прости. — Василий Васильевич нашёл руку Антония и сжал её. — Ослабел я, чувствую. Стал немилосерден. Ты вот мне про Иова любишь поминать, и я тебе скажу из Иова: «Братья мои неверны, как поток; как быстро текущие ручьи, которые черны от льда и в которых скрывается снег». И умучен я ими до крайности.

— Сын мой, как я тебе сострадаю! Но утешься! Есть глубины падения и гнева и есть чаша немощи, кою приняв от нас, Господь в подобающее время прольёт на врагов наших, дабы они немоществовали и падали.

— Спаси Бог, отче!

— За что же?

— Сам знаешь.

Неловкое молчание воцарилось между ними. Иван неподалёку хлестал удилищем по воде, выбивая брызги.

— Многие отомстить за меня хотят. Утешить вмале никто не может. Ты только.

— Не только я, — возразил монах ласково. — Это ты прав. А кто ны разлучит от любве Божия; скорбь ли, или теснота, или гонение, или глад, или нагота, или беда, или меч?

— Так, так, — кивал Василий.

— Каждому даётся та мера благодати, какую он может усвоить. Вон радость твоя! Что, Ваня, ловко ли удилище срезал?

— Баское! — Иван подбежал и доверчиво подвалился Антонию под бок, положил голову ему на колени. — А я с батюшкой на войну поеду! Он обещал.

— Это кто тебе обещал-то?

— Да ты! — засмеялся Иван. — Забыл уже? — Это он лукавством попытался склонить отца на согласие.

— Женихам на войну нельзя, — улыбнулся Антоний. — Загинешь там, а невеста твоя Марья Борисовна и ну плакать день и ночь?

— И пускай! И пускай! — упорствовал княжич, сам замирая от сладкого ужаса и жалости к себе.

Лишь на полгода хватило Шемяке благоразумия. Принесли гонцы в Кремль весть: опять в союзе с Иваном Можайским идёт на Москву. Решимости ему придало то, что Иван Андреевич вошёл в сношения с великим князем литовским Казимиром, обещая уступить отвоёванные у Москвы города Ржев и Медынь.

— Видно, одна только могила нас примирит! — воскликнул в отчаянии великий князь, получив сообщения.

— На войну поедешь? — обрадовался княжич Иван. — И я с тобой!

Иван в трёхлетнем возрасте прошёл постриг и посажени е на коня; как минуло семь лет, переведён от женского воспитания к мужскому и начал учиться грамоте. Но в походах ещё не бывал.

— Что же, пора тебе и это постигать, — согласился отец.