СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ [Василий II Темный]

Василий Васильевич повернулся к нему, смотрел неузнавающе. Неужели это бравый князь литовский, которому доверено было предводительствовать всеми московскими полками? Не полководец, а беспомощный старичок сухонький, согнутый, темноликий. Что только мать в нём нашла?… И какой из него посол!

А Юрий Патрикиевич смотрел заискивающе, угодливо, было в его взгляде что-то глубоко болезненное, так что впору и пожалеть его. Василий Васильевич сказал:

— Очень правильно. Там речка перевёрт делает извилистый, на макушке веретьё [89]хорошее, сухое, и лес, и болото рядом. Только дождя бы не было! Как думаешь, не будет дождя?

Юрий Патрикиевич приободрился. — Нет, государь, не будет, — рад был, что может уверенно судить о сём важном обстоятельстве. — Не будет, потому как сова кричала всю ночь, а ворона днём тихо каркала. Это к бездождью. — Да?… Эх, люблю молодца и в татарине, и в литвине тем паче.

Сомнительная похвала не только не обидела Юрия Патрикиевича, но ещё больше обнадёжила. Он одёрнул полы кафтана, расправил плечи, выпятил грудь, так что борода поднялась серебряным подносом. Василий Васильевич глазам своим не поверил: какой же это старый старик!.. Как могло мне такое примерещиться?…

4

Затемно отправились в места охоты слуги с возами всяческой снеди. Отдельно и втае умчались верхами сокольничий с подсокольничьями и поддатни — им надобно найти дичь и в нужный момент голосами и ударами бичей поддать, выпугнуть выводки тетеревов из чащи или уток с гусями из камышей.

Сами охотники выехали из Кремля пополудни, благоговейно отстояв литургию и разговевшись в монастырской трапезной у епископа Ионы.

Василий Васильевич восседал, по обыкновению, на своём любимом белом княж-коне, выращенном в особо благоприятных условиях специально для великого князя. Рядом с ним, но на шею сзади шла караковая кобыла под седлом Шемяки. Юрий Патрикиевич почтительно держался позади великого князя, но старался сильно не отставать, чтобы слышать, о чём говорят двоюродники и иметь возможность вовремя включиться в разговор. Впереди плотной группой держались верхоконные иноземные посланники, почитавшие за честь присутствовать на великокняжеской потехе. Со спины трудно было рас познатьвсадников, если бы не пестрота их головных уборов. Шлем прямой стопкой, абы ушат, с отогнутым верхом — литовский посол. В расширяющейся кверху шляпе без отворотов — венгр. На ордынце шляпа с высокой загнутой назад тулейкой и с полями, которые выступают, как два острых клина. Тут же русские бояре в островерхих шапках, иные простоволосые, постриженные в кружок. А один охотник — с длинной косой.

— Кто это? — не узнал Василий Васильевич.

Шемяка пожал плечами. Юрий Патрикиевич подал своего рыжего, пояснил:

— Новгородский посол. У них так принято волосы заплетать.

— Как бабы?

— Нет, у баб две косы.

Василий Васильевич усмехнулся, но не над тем, что услышал, а мыслям своим, которые немедля и высказал:

— Знаю, князь, что новгородские обычаи ведомы тебе, как всякому литвину, зарящемуся на наши земли.

Нет, не быть тебе послом.

Шемяка сделал вид, что у него что-то не ладится со сбруей, придержал лошадь.

— Ну, какой я литвин? Такой же, как ты… Не за это ведь, государь, попал я в твою немилость. А за что? — отважился на прямой вопрос Юрий Патрикиевич. — Грязным наветам поверил нешто?

Василий Васильевич потянул поводья, жеребец норовисто вздёрнул голову, вознамерился взвиться на дыбки, но всадник умело осадил его, так что оказался лицом к лицу с Юрием Патрикиевичем.

— Нет, князь, и я удивляюсь, что сам ты не догадываешься или следы заметаешь, ровно старый лис. Не могу тебе простить, что ты не только не разбил воинство дяди моего, не только не сумел защитить великую княгиню, мою мать, но и сам угодил в плен к Косому с Шемякой.

Юрий Патрикиевич обречённо потупился, зародившаяся перед выходом из Кремля надежда снова угасала, душу стало охватывать вчерашнее изнеможение. Доказывать свою невиновность смысла не имело, и он прошелестел лишь непослушными губами:

— Господь оправдание моё…

А Василий Васильевич выжидательно молчал, словно решая для себя, выдать ли некую сокровенную мысль или утаить. Решил, видно, что можно довериться старому князю, немало послужившему Москве.

— Настала пора не только сполна взыскать с новгородцев чёрный бор, но и острастку им дать такую, чтобы не воображали больше себя вольными. Отец мой Нижний Новогород прирезал, а мой долг и Новгород Великий взять под высокую руку Москвы.

Решительно и определённо говорил великий князь, однако не слишком ли горячо?… Показалось Юрию Патрикиевичу, что неспроста распахнул свою душу Василий Васильевич, и от этой догадки сразу стала вновь залегать сердечная тоска — словно прошла череда облаков и открылся солнечный свет. И он сказал с полным чистосердечием: