Собиратель миров

В день, когда она заболела, Кундалини попросила Бёртона жениться на ней. Бледность и худобу ее лица он приписал волнению. Он почувствовал, что его застали врасплох, но позже, в воспоминаниях, видел, сколь презренной была его реакция, сколь недостойной, недостойной ее. Он запутался в собственных увертках. С горьким смешком она прервала его. Не беспокойся, господин мой, мы не будем ни четырежды обходить вокруг священного огня, ни подходить к алтарю. Мое желание — лишь гандхарва-виваха, скромная церемония, для которой нужен наш уговор да две гирлянды, уговор, что мы будем вместе, пока захотим быть вместе. Церемония очевидности. Нам даже не нужна помощь посторонних, гандхарвам, небесным музыкантам, принесем мы свое свидетельство. Что за чушь, сказал он, зачем тебе такой уговор? Она умоляла, ей это было важно. Мне запрещено выходить замуж за смертного, объяснила она. Почему? Не могу сказать, это связано с верой, с посвящением в храм. Он делал вид, будто не понимает. Она с тусклым взглядом продолжала умолять. Я словно бы уже замужем, за неким божеством, а больше не должна рассказывать. Но все-таки можешь вступить в брак вторично? Это будет мне освобождением, ты не понимаешь, но доверься, и тогда поймешь, я обещаю. Надо было ее успокоить, мгновенно согласиться, обрадовать умоляющие тусклые глаза простым «да», но он был затуманен желанием переломить ее, разбить ей панцирь. Он слишком увлекся расчетом своей выгоды от ситуации и потому не понял ее. Впоследствии раскаяние и неуверенность терзали его, он задавался вопросом, осознавала ли она тогда, что больна серьезно, а может, ей стало хуже, когда он объявил, что даст ответ скоро, хотя ответ был уже готов. А вдруг он спас бы ее жизнь, если бы они тогда сразу поженились, взяв в свидетели небесных музыкантов? Задавать себе подобные вопросы было признаком смятенности ума.

41. НАУКАРАМ

II Aum Amitaaya namaha I Sarvavighnopashantaye namaha I Aum Ganeshaya namaha II

— Ее нашел я. Это нечестно. Мне пришлось сложить ей руки. Я убрал самые ужасные следы смерти, и только потом послал за Бёртон-сахибом. Он требовал немедленно вызвать старого врача. Не знаю, сколько раз я повторил слова «Она умерла», прежде чем он понял. Тогда он опустился на постель и сидел так часами. Мне пришлось заботиться о всех практических вещах. А кто иной стал бы этим заниматься? Все оказалось тяжелей, чем мы подозревали. Они отказались ее сжигать.

— Кто?

— Священники. Бёртон-сахиб был в ярости. Он так разгневался, что я решил, он потребует сожжения под дулом пистолета. Мне не хотелось объяснять причину, и я уходил от вопросов, но он загнал меня в угол, так что пришлось сказать, мол, это вопрос чистоты. Она считается нечистой из-за связи с ним? Да, ответил я, из-за этого тоже.

— Вы нашли выход?

— Я встретил человека неподалеку от места сожжения. Один из прокаженных, каких там много ошивается. У него была разъедена половина лица и даже пол-языка. Вид его был невыносим. А голос живьем сдирал с тебя кожу. Ты заблудился, малыш? Мне захотелось быстрей сбежать. Но я застыл на месте. Не спрашивай почему. Я даже поведал ему о нашей беде. Мы вам поможем, сказал он. Приносите труп сюда, ночью, когда все спят, и мы сделаем то, что требуется. У нас есть пуджари, если вам важно, и в слюне его больше святости, чем в тех лицемерах, что прогнали тебя. Они-то по ночам забиваются в щели, чтобы пожрать дневную добычу. Ни разу я не принимал помощь с таким неудовольствием. Но не было выбора. Все-таки он сделал хорошее предложение, пусть и угрожающим голосом. Однако понадобилось время, чтобы убедить Бёртон-сахиба. Пока он понял, что это единственная возможность. Все его влияние и его власть оказались бесполезны. Я думал спросить у слуг, кто из них поможет отнести труп к реке. Он остановил меня. Мы сделаем это вдвоем, сказал он. Только вдвоем. Это наш долг. Мы укутали ее в несколько платков. Дождались, пока все заснут. Я открыл дверь бубукханны и ворота на улицу, потом мы подняли ее, я — за ноги, Бёртон-сахиб — за голову, и двинулись в путь…