Собиратель миров

— Сиди там называют всех, кто темнокожий и родом из-за моря. Некоторые из них были мне такими же чужими, как жители Бомбея, но для местных мы были едины, они не различали нас ни по цвету кожи, ни по лицам.

— И все они были истинно верующими?

— Если б я знал, как выглядит истинная вера, я смог бы ответить на твой вопрос, баба Квуддус. Они чтили молитвы, нерегулярно, они читали благородный Коран, временами, когда дела были плохи, а на праздники собирались в одном доме, и в середине самой большой комнаты этого дома стоял гроб человека, покрытый зеленой тканью, а на стенах висели дубинки, калабасы, чем-то похожие на те, какие я помнил по своей деревне, орудия святого человека, который охранял сиди с незапамятных лет. Праздник начинался барабанами, бить в них могли только потомки этого святого. Мы танцевали вокруг гроба и пели, потом выбегали на узкую улицу и танцевали и пели дальше, и это звучало для меня детством, это звенело, как моя первая жизнь, и я вдруг чувствовал себя на родине в том чужом городе.

— А молитвы?

— Мы говорили молитвы, но эти молитвы были направлены не к Богу, нет, а к тому, кому вы никогда не молились, в этом-то я уверен, его имя вам никогда не придет в голову, даже если вы целый вечер будете думать. Хотя догадаться вообще-то нетрудно.

— Ты считаешь, что у нас плохая память?

— Не подсказывай. Сейчас сам вспомню.

— Как мог ты о нем забыть. На днях сам баба Сиди позабыл его имя, а ты сказал ему.

— Это было недавно.

— Ну скажи же!

— Мы молились Билялю, потому что Биляль считался нашим первым и самым могущественным предком.

— Но это ширк!

— Ах, баба Квуддус, да что такое ширк, а что — нет? Что было правдой с самого начала и что останется правдой на все времена?

— Благородный Коран, ты и сам знаешь.

— Биляль не заменяет благородный Коран, но дополняет его, он спутник рабов или тех, кто раньше был рабом, спутник людей, которые нуждаются в парочке собственных слов для ободрения и утешения. Не забывай, именно у сиди, у этих людей, которых ты обвиняешь в отступничестве, я научился молиться, у них я выучился сурам, у них я встретил людей, объяснивших мне части Корана.

— Дедушка, а как ты оттуда вернулся?

— Баньян заболел, в один день болезнь почти не притронулась к нему, а на другой день смерть уже схватила его, а на следующий день его сожгли, на берегу в Бомбее, и я настоял на том, чтобы присутствовать, хотя этот вид печалил меня. Я благодарил его, пока огонь поглощал его, несмотря ни на что благодарил его, пока он сморщивался и лопался и в конце концов прогорел до пепла, медленно, это длилось с полудня почти до захода солнца, долгое время, время моей последней службы ему, и даже после этого он сгорел не полностью, еще осталась тазовая кость.

— Как отвратительно!

— Только представьте себе, как он мечется в аду, одна лишь кость, с которой при любом движении сыпется зола.

— Как может он вообще двигаться, если состоит из одной-единственной кости?

— Безумие.

— Да подарит Бог этим несчастным чуть больше разума.

— Не знаю, правы ли вы. Выть вместе с гиенами кажется безумным лишь тому, кто сам — не гиена.

— Баба Илиас, может, при случае поведаешь нам, какое отношение имеют гиены к сожжению трупов.

— Я так и не узнал, как ты вернулся на Занзибар.

— Мой господин распорядился в завещании, что после его смерти я получу свободу…

— Кофе, сколько кофе?

— Есть только одна женщина, которая меня так перебивает.

— Наговориться-то ты успеешь. Дай нашим гостям хоть чем-нибудь спокойно насладиться. Мадафу, кто хочет мадафу? Наш сын принес сегодня свежие кокосы.

— Скажите наконец, чего вы хотите. Не будет мне покоя, пока она не получит от вас ответ.

= = = = =

Лодки приплыли и теснятся у причала, как козы в загоне. Пряди облаков разбросаны по небу, голоса дерутся за выгоду. Женские руки чистят мелких макрелей, бросая кишки рядом с сохнущими сетями, а остальную рыбу — в корзину. Некоторые мужчины врачуют лодки неторопливыми движениями, как будто свет дня требует новой страховки. Посредине всего стоит чужак. Просто стоит, не двигаясь. Стоит, видимо, давно, потому что ни рыбаки, ни торговки на него внимания уже не обращают. Словно он — часть жизни. Только дети крутятся рядом, ощупывая концы его куртки, чтобы найти лазейку к многочисленным карманам. Он — губка, впитывающая все, напряжен и полон жадного любопытства. Он провел беспокойную ночь. Это его последний день на острове. Он рано вышел из дома, из этого серо-коричневого винного ящика, где размещается британское консульство, пахнущее консулом, который никак не наберется сил поплыть навстречу собственной смерти. Когда Бёртон выходил из здания, его остановил голос. Консул лежал на веранде, закутанный в одеяла.

— Доброе утро, Дик.

— Доброго в нем лишь то, что он пришел на смену ночи.

— Плохие сны?

— Вообще никаких снов.

— Может, это хороший знак?

— Знак? Предпочитаю сам ставить знаки. Кстати, я рад слышать, что вы решили вернуться домой.

— Домой? Ну да, когда-нибудь я вернусь.

— Когда-нибудь? Вчера вечером вы были готовы отдать приказ собирать чемоданы.