Собиратель костей

– Неплохо, – отозвался Габриэль. – Учись у неё, болван, – обратился он ко мне. – Девка схватывает на лету. И не торгуется. Впрочем, торговаться в её-то положении… Это было бы слишком! А теперь убирайтесь отсюда оба! Меня тошнит от ваших унылых рож!

Мы вышли из трейлера. Проклятое слово «любовь» было произнесено, и теперь я понял его разрушительную силу: нельзя полюбить по приказу или даже ради избавления от жесточайшей душевной боли. Любовь иногда лечит, но, к сожалению, лечение невозможно именно тогда, когда этого хочешь и зовёшь на помощь «доктора»…

Едва мы остались одни, Двуликая шарахнулась от меня, как от прокажённого, и растворилась в темноте. Я не стал окликать её.

Горечь – это то, что я испытывал почти все время. И без неё уже чего-то не хватало.

* * *

Как ни странно, жизнь в монастыре пришлась мне по вкусу. Но, вероятно, дело лишь в том, что она оказалась кратковременной и просто не успела надоесть. Жаль, почти все музыканты убрались сразу же после похорон. Остался один только саксофонист – как выяснилось, малый чуток повредился умом и спал со своим инструментом. Скучный кретин. Как и обещал пьянчуга из бара «Титаник», я остался среди доброй сотни баб. У меня с ними обнаружилось много общего.

Эти женщины – несчастные и не очень – стремились к тому же, к чему стремился и я, но по разным причинам. И мы стали удивительно похожими: сдержанность, внешний аскетизм, внутренняя пустота. Однако я все-таки отличался от большинства из них тем, что дыру в моей душе было невозможно заштопать мыслями о Боге и благочестивыми намерениями.

Когда я говорю о внешнем аскетизме, это отнюдь не означает отсутствия желаний. Наоборот. Мои желания слишком тонки, слишком изощрённы, слишком неопределенны и изменчивы для их реализации и осуществления. Они не могут быть запечатлены даже в сладких грёзах и своим невнятным, но неотвязным шёпотом порождают лишь измождающую меланхолию. Моё безразличие к еде, вещам, природе и почти всем людям объясняется лишь тем, что это преходяще, будет разрушено, исчезнет без следа и притом очень скоро. Даже знаки великих судеб стираются, как мел с доски, не говоря уже о посредственности. Таким образом, я одержим по-настоящему только одним-единственным неосуществлённым желанием – поймать призрак вечности, заключить порхающую на пороге сновидений и дразнящую тень этой мучительной бессмыслицы в клетку своего слабеющего ума…

Я мнил себя истинным, последовательным декадентом – в противовес тем жалким позёрам, которые наслаждались формой ввиду того, что нигде и ни в чем не находили стоящего внимания содержания. Для них все плоды приобретали гнилую сердцевину ещё прежде, чем вызревали, – должно быть, оттого, что слишком долго висели на бессчётных ветках жизненного древа. И они, эти любители гнильцы, упадочного духа, предпочитали видеть вместо скрытых внутри червей хотя бы глянцевую кожицу, красивую упаковку, и слышать вместо пошлой человеческой музыки и обманувшей их ожидания природы шорох и лишённый всякой гармонии стук погремушек, которыми пытаются отвлечь и успокоить младенцев, чтобы те не орали от ужаса, переместившись из материнской утробы в абсолютно враждебный мир. А запах… Что ж, эти «апологеты деградации» приспособились зажимать носы и даже получать удовольствие на грани удушья…

Но я видел, что все давно прогнило насквозь внутри и снаружи – все, включая меня самого. Поза, с которой приходится произносить это вслух, ненавистна мне, но неизбежна, если вообще издаёшь какой-либо писк. Открыл рот – приготовься к фальши. Человеческий голос – треснувший инструмент. Человеческая плоть тоже лжёт. Её сомнительная красота – только тщательно сервированный стол для червей.

Поэтому я предпочитал камень всем другим материалам. В нем я находил некую наиболее «замедленную» форму существования и наиболее «чистую» смерть. Камень словно подвергся катарсическому испытанию временем и переплавился в адской топке под земной корой. Теперь он выдерживает все в силу своего строения и превращается в идеальный реквизит последнего спектакля – в пыль. Ещё лучше был бы лёд с его стерильностью, прозрачностью, безукоризненной законченностью кристаллов, но среди льда нельзя прожить достаточно долго, чтобы оценить эти бесчеловечные преимущества.

* * *

В предоставленном мне трейлере я отсиживался не часто. Гораздо больше меня привлекал заброшенный аэропорт. Я даже провёл ночь среди ангаров. Помню, я нашёл там огромный гладкий камень, который мог сойти за алтарь. Я спал на нем и принёс себя в жертву звёздам. Они не остались в долгу. Омытый чудесным сиянием, как серебристой кровью, я прикоснулся к сокровенным тайнам. Я был пронзён миллионами их лучей и видел странные сны. Демоны плазмы блуждали в бесконечных пространствах. Они тоже были обречены…

Утром я все ещё лежал на твёрдом холодном возвышении, напоминавшем надгробную плиту. Моё тело окоченело, и я осознавал, что мне больше ничего не нужно… Ничего, кроме вечности. Зато эта самая пресловутая вечность стала навязчивой идеей.